Двуглавый орел
Шрифт:
Грузовики теперь окончательно лишились резиновых шин, и потому городские дома тряслись, разваливаясь на куски. Машины оснастили суррогатами, которые сначала делались из двух концентрических железных обручей, соединённых пружинами, но потом пружины заменили деревянными брусками, поскольку с весны сталь стала дефицитом.
Моя тётя, помогавшая организовать благотворительную клинику для детей в Фаворитен, говорила, что среди бедняков всё больше заболеваний рахитом и чесоткой.
Короче говоря, всё выглядело весьма мрачно. Я уже написал письмо с просьбой о помощи в Польшу, своим двоюродным братьям, у которых имелись немалые
— Но дорогая, подумай хорошенько. Ты же не хочешь остаться в Вене до рождения ребёнка. Тут всё уже выглядит так, будто много лет в осаде, а сейчас ещё только ноябрь.
— Отто, до сих пор я терпела военное положение в Вене, и не собираюсь покидать её сейчас. И вообще, у твоей тёти много комнат, и мы с ней прекрасно ладим.
— Но она уже стара, а из прислуги у вас на двоих осталась одна только Франци, после того как фрау Нидермайер ушла работать на военный завод.
— Подумать только — две взрослые женщины вынуждены в жестоких условиях войны сами заботиться о себе с помощью единственной служанки. Боже милостивый, как же они вынесут такие лишения? Очнись, Отто — дни служанок и состоятельных дам ушли и никогда больше не вернутся. Если я сама не в состоянии готовить и присматривать за ребёнком, значит, я просто хорошенькая дурочка. Разве на такой женщине ты женился?
— Но ради бога, зачем торчать в Вене? Сейчас здесь голодно и холодно, а что будет, когда выпадет снег? Зачем тут оставаться? Это же не твой дом.
— Знаю. Но теперь у меня нет другого дома, а насчёт того, чтобы удрать подальше и спрятаться в деревне — к чёрту всё это. Простым людям в этой стране пришлось много страдать из-за императоров и генералов, и их великой войны. И в этом виноваты люди вроде нас, а потому теперь, когда дела так плохи, мы должны хотя бы оставаться рядом.
— В Вене? Ты же всегда говорила, что это не город, а какое-то безумие.
— Так и есть. Но люди в нём вполне настоящие.
— Честное слово, Лизерль, ты сейчас говоришь как социалистка.
— Может, я и есть социалистка или скоро ей стану. Война превращает меня в революционера, или, по крайней мере, в человека, считающего, что нам надо с ней покончить — посадить кайзера, Людендорфа, Конрада и прочих в ямы, заставить их немного побросать друг в друга бомбы и посмотреть, как им это понравится.
На следующее утро мы проснулись около восьми, прижавшись друг к другу под стёганым одеялом, в холодной квартире, где печь топилась мятыми газетами. Тусклый серый свет ноябрьского утра едва проникал сквозь оконные стёкла, покрытые сажей и лигниновой пылью — смотритель здания умер в Сибири, а его преемник был слишком стар, чтобы мыть окна.
На посту командира подводной лодки я научился инстинктивно ощущать, когда что-то идет не так, поэтому, проснувшись, я сразу же почувствовал — шум на улице не такой, как обычно по утрам, скорее как в воскресенье. Зашла Франци и принесла поднос с завтраком — эрзац-кофе, но зато настоящие белые булочки, которые тётя как-то умудрилась раздобыть по случаю моего визита.
Тетина служанка, девушка
— В чём дело, Франци?
— Его больше нет, герр лейтенант.
— Кого?
— Старого Господина, упокой Господи его душу. — Она перекрестилась. — Говорят, его не стало, умер ночью в Шенбрунне.
Вот так мы узнали о смерти нашего государя и правителя Франца Иосифа I, милостью Божией императора Австрии и апостолического короля Венгрии на протяжении последних шестидесяти восьми лет — без одиннадцати дней. Мы с Елизаветой всегда прохладно относились к монархии, но всё же потрясённо притихли, услышав эту новость. Монарха не особенно любили подданные, большинство знало его как упрямого и недальновидного правителя в мирное время и неумелого главнокомандующего во время войны.
Даже тем утром, когда по городу разносился приглушённый звон церковных колоколов, а флаги были приспущены, многие вспоминали рабочих, расстрелянных во рву за городом в 1849 году, ворон, летавших над искромсанными телами солдат в белых мундирах, павших в виноградниках Каса-ди-Сольферино, полубезумную императрицу, скитающуюся по Европе, лишь бы подальше от своего унылого мужа и его невыносимых придворных, постыдную и неумелую попытку скрыть, что их никчёмный сын застрелил свою подругу в замке Майерлинг, а потом вынес остатки собственного мозга, пустив себе пулю в лоб.
Но император, "Старый Прохазка", как называли его венцы, пробыл с ними так долго, что стал такой же привычной частью жизни людей, как дальние зелёные вершины Каленберга.
Люди просто вычеркнули из памяти, что их дорогой старикан проводил большую часть своего обычного шестнадцатичасового рабочего дня, подписывая смертные приговоры, или то, что его министрам строжайше воспрещалось отклоняться от запланированной темы во время аудиенций, а также то, что он говорил на девятнадцати языках, но никогда не произносил на них ничего, кроме самых пошлых общих фраз.
Вместо этого люди помнили его легендарную обходительность, необычную походку и сутулость, знаменитые бакенбарды и сотни мелких забавный историй, скопившихся вокруг старика за долгие годы, как папоротники и полевые цветы, выросшие в трещинах старой гробницы. И вот теперь его не стало.
Он влиял на все стороны жизни большинства подданных и собирал воедино этническую свалку империи своим исключительным авторитетом. Всё это ушло. Тем ноябрьским утром что-то изменилось навсегда. До сих пор за линией фронта военные действия Австро-Венгрии казались чем-то не вполне реальным.
Потери были огромными, но сражения происходили далеко, по большей части в чужих странах, и обыватели за чашкой кофе привычно и без возражений принимали жизнерадостные заголовки газетных передовиц. "Премышль захвачен!", "Премышль возвращён!", "Премышль снова взят!", или (за пару дней до разгрома Четвертой армии Пфланцер-Баллтина): "Наша оборона Волыни в состоянии умеренной готовности". Теперь никто больше не мог игнорировать бедственное положение монархии. Люди внезапно осознали, что они мёрзнут и голодают, а конца войны по-прежнему не видно.