Двуглавый российский орел на Балканах. 1683–1914

Виноградов Владилен Николаевич

В сентябре 1833 года, в разгар «нотной войны» с морскими державами, в Мюнхенгреце (ныне – Мнихово-Градиште в Чехии) состоялась встреча Николая Павловича с кайзером Францем и прусским королем Фридрихом Вильгельмом III. Монархи договорились о взаимопомощи в борьбе с «мятежными движениями». Они совершили политически бестактный и практически вредный шаг, направив Луи Филиппу дружеский совет о противодействии революционной пропаганде, чем добились дальнейшего крена орлеанистского режима в сторону Англии. Два императора обязались «поддерживать существование Оттоманской империи под властью нынешней династии». В секретной статье предусматривалось, однако, что, если «невзирая на общие их пожелания и усилия, нынешний порядок будет все же ниспровергнут», они будут сообща иметь наблюдение за тем, чтобы «перемены, совершавшиеся во внутреннем положении этой империи, не могли нанести ущерба безопасности их собственных владений, ни правам, обеспеченным каждому из них договорами,

ни европейскому равновесию»^[472]. Царь вообразил, что склонил партнера к дележу в перспективе наследства «больного человека». На самом деле он получил на руки пустую бумажку, ибо австрийцы прочили «больному» еще долгие годы жизни. Николаю позволили лишь тешиться заветными мечтаниями. Реальное значение встречи в Мюнхенгреце состояло в том, что Россия на какое-то время вышла из международной изоляции.

Меттерних, не заинтересованный в перерастании спора между бывшими союзниками в войну, выступил в роли своего рода дипломатической подушки, стремясь смягчить остроту конфликта России с Великобританией и Францией. В оценке встречи в Мюнхенгреце он выступал как реалист, а царь как фантазер. Австриец решил, что лишняя здравица в честь Османской империи не помешает, но оказался непонятым за Ла-Маншем, и у него буквально на пустом месте произошло столкновение с Пальмерстоном. Канцлер убеждал упрямого британца, что царь согласился с его политикой сохранения Турецкой империи, а не он с российским курсом на ее разрушение. Пам ему не верил и в грош не ставил старика – тот робок, лжив, труслив и по «турецким делам выступает глашатаем России». Меттерних жаловался: у Пальмерстона темперамент дуэлянта. Тот твердил, что Россия была, есть и будет могильщиком Османской державы (хотя в этом плане Зимний дворец взял серьезный тайм-аут). Свою политику Пальмерстон формулировал кратко и выразительно в письме послу в Вене сэру Фредерику Лему: «Страны, составляющие Турецкую империю, должны образовать независимое и прочное политическое государство, способное играть роль в общем балансе сил»^[473].

Последствий перепалка между министрами не имела. Начавшееся британское наступление на российские позиции в Константинополе показало надуманность и беспочвенность опасений Пальмерстона о нависшей над бедняжкой Турцией угрозе.

В конце 1833 года в Петербурге успокоились: западным нахалам дали по рукам, с Веной удалось достичь договоренности. В отчете МИД выражалась надежда на то, что Ункяр-Искелесийский договор «раз и навсегда положит конец колебаниям Турции» в выборе союзников. «Восточный вопрос закрыт, по крайней мере так заявляем мы», – ликовал Нессельроде^[474]. Скоро ему пришлось спуститься с небес на грешную землю. Иной точки зрения придерживался Г. Д. Пальмерстон, прочно утвердившийся не только во главе Форин-офис, но и внешней политики своей страны. В течение 30 лет борьба за преобладание на Ближнем Востоке, за округление владений короны, за контроль над имперскими морскими коммуникациями шла под аккомпанимент его красноречия. Именно Пальмерстону принадлежит затасканная нашими СМИ и приписываемая то Б. Дизраэли, то даже У. Черчиллю фраза: «У нас нет ни вечных врагов, ни постоянных союзников. Но постоянны и вечны наши интересы, и защищать их наш долг»^[475].

Подкоп под Ункяр-Искелесийский договор он начал исподволь и без промедления. Д. Голдфрэнк озаглавил один из разделов своей книги о подготовке Британии к Крымской войне: «Прыжок вперед. 1835–1841»^[476]. В беседах с турецким послом Мустафой Решидом-пашой, будущим выдающимся реформатором, Пальмерстон подчеркнуто именовал Мухаммеда Али «губернатором Египта», заверял, что не будет способствовать его «порочным наклонностям», манил Порту перспективой возврата Сирии и предостерегал от коварства «московитов»^[477]. Пребывание в Лондоне убеждало Решида в британской мощи, пашу пленял конституционный строй страны, он превратился в убежденного англофила.

Царизм не мог противостоять напору британской дипломатии, опиравшейся на морское могущество, безбрежные тогда экономические и финансовые ресурсы, идеологический потенциал, под воздействием которого находилось турецкое реформационное движение. Российская дипломатия металась в поисках средств отпора и не находила их – ни товаров, ни кредита, ни идей, а от отсталого крепостнического строя либерально настроенные люди отшатывались с чувством, в котором недоумение смешивалось с негодованием. Дипломатия не допустила ни одного провала и даже значительного промаха. Но на балканской почве состязались соперники разной весовой категории, одна – феодальной, другая капиталистической, и Турция уплывала из зоны российского влияния. Появились тревожные признаки охлаждения к официальной России и вожаков балканского освободительного движения по мере того, как укреплялась их самостоятельность и ослабевала нужда в ее услугах.

Роковым для самодержавия выдался 1838 год – количество переросло

в качество. Был подписан англо-турецкий акт, скромно названный торговой конвенцией. Он предусматривал продление консульской юрисдикции над подданными ее величества и сохранение за купцами прежних привилегий, устанавливал низкую, в 5-процентную ввозную пошлину (при 12-процентной вывозной). Конвенция носила откровенно неравноправный характер, обязательства налагались только на Высокую Порту, о принципе взаимности для турецких товаров вообще не упоминалось. Султан Махмуд не сразу дал санкцию на подписание конвенции. Колебания его прекратились по соображениям не экономического характера, а исходя из страстного желания сокрушить ненавистного Мухаммеда Али с английской помощью. Самодержавие в бессилии наблюдало за переходом Турции под британское крыло. Закрепляя сближение со Стамбулом, Пальмерстон направил корабли к устью Дарданелл, состоялись совместные англо-турецкие морские маневры в Восточном Средиземноморье. Одновременно в сентябре-октябре 1838 г. севастопольская эскадра крейсировала у малоазиатского побережья Черного моря.

Эти параллельные и взаимноугрожающие учения явились зримым свидетельством отхода Порты от ориентации на Россию. Осенью 1838 г. Решида-пашу снарядили в Лондон с предложением наступательного союза. В английской столице, однако, не проявляли желания ввязываться в серьезный конфликт, а то и войну ради возвеличения падишаха. Лишь в марте 1839 года Пальмерстон известил посланца о принципиальном согласии кабинета помочь флотом в случае непокорности Мухаммеда Али. О возвращении султану Сирии вообще не говорилось.

Турецкий демарш в Петербурге с подобной же просьбой отклика не встретил, Николай не собирался наниматься на службу к султану ради упрочения его власти в Азии. И тогда Махмуд пошел ва-банк. 21 апреля турецкая армия переправилась через Евфрат и открыла военные действия против египтян. Порта очертя голову бросилась в авантюру, и последствия не замедлили сказаться. 24 июня османское войско потерпело неудачу в битве при Низибе. 10 июля скончался султан Махмуд II. На этом бедствия Высокой Порты не кончились. Капудан-паша Февзи Ахмед пошел на открытую измену и увел флот (12 линейных судов и 8 фрегатов) в Александрию, к Мухаммеду Али. Слово «паника» лишь в малой степени отражает то, что творилось в Константинороле. Чтобы умилостивить грозного Мухаммеда Али, 16-летний султан Абдул Меджид пожаловал ему высокий орден и наследственное владение Египтом. Старец в ответ предложил передать ему и его роду Сирию, Киликию, Юго-Восточную Анатолию, остров Крит и Аравию, всего 35–40 % пространства империи.

И тут вмешались послы. 24 июля Порта получила коллективную ноту с извещением, что достигнуто согласие между пятью державами по восточному вопросу и предложением «воздержаться от какого-либо окончательного решения без их участия, выждав результата интереса, который они к нему проявляют»^[478].

Демарш означал прямое вмешательство во внутренние дела Османской империи, но протеста он не вызвал, об уважении к суверенитету страны в Стамбуле уже не помышляли. Порта лишилась самостоятельности во внешней политике и из субъекта превращалась в объект международной политики, ее уделом становилось лавирование и игра на противоречиях между участниками европейского концерта. Никакого согласия между ними не существовало. Обстановка сравнительно с 1833 годом изменилась совершенно, британская и российская дипломатии как бы поменялись местами. Г. Д. Пальмерстон был настроен решительно и так излагал свои соображения: «Турция еще может продержаться, ни одна империя не развалится на куски одна, если приветливые соседи не разорвут ее силой». Министр придумал даже утешительную сентенцию – империя султана вовсе не деградирует, просто державы все больше знакомятся с ее пороками^[479]. Меттерних вообразил было, что возвращается время конференций и конгрессов, и предложил Вену в качестве места проведения ближайшей встречи. Никто не обратил внимания на его вылазку.

У самодержца не осталось сомнений – Высокую Порту в беде не оставят, могут обойтись без содействия с его стороны, что привело бы к опасному усилению позиций соперников на Балканах и Ближнем Востоке. На исходе срока действия Ункяр-Искелесийского договора (8 лет) царизм очутился в неутешительной изоляции. В переписке К. В. Нессельроде зазвучала тревога: «Без нашего участия Австрия, Англия и Франция готовы сделаться между собою в комбинации, придуманной будто бы в пользу Турции, а в действительности направленной против нас»^[480]. Отсюда – соавторство в коллективном демарше. Само сотрудничество «оркестрантов» покоилось на глиняных ногах. Французы не желали лишать Мухаммеда Али территорий за пределами Египта. Король Луи Филипп не скрывал от британцев, что не найдет правительства, готового на войну против старца. Образовались две возможные модели урегулирования: французская – только мирным путем и с наградой покровительствуемому египетскому владыке; английская – выдворение Мухаммеда Али отовсюду помимо Египта, не останавливаясь перед применением силы.