Двуглавый российский орел на Балканах. 1683–1914

Виноградов Владилен Николаевич

От свидания двух императоров, Александра II и Франца Иосифа, сопровождаемых министрами иностранных дел, 26 июня (8 июля) 1876 года уже отчетливо веяло порохом. Бытующее в историографии представление о заключении в Рейхштадте соглашения не соответствует действительности. На самом деле все ограничилось составлением записей Горчакова и Андраши о возможных итогах кризиса в двух вариантах – на случай победы Турции и на случай успеха повстанцев. Бумаги не были подписаны и имели значительные расхождения. Запись Горчакова в оптимальном варианте предусматривала присоединение Герцеговины к Черногории и Боснии к Сербии с вознаграждением Австрии «турецкой Хорватией и некоторыми пограничными частями Боснии», подлежавшими определению в дальнейшем. Австрийский вариант предвидел оккупацию провинций войсками Габсбургской монархии, Черногории отходила часть Герцеговины^[665].

Луч надежды в дискуссионном беспросветье мелькнул в декабре 1876 года – в Константинополе собралась конференция послов, посвященная проведению реформ в восставших областях, и результаты ее выглядели впечатляюще: Босния, Герцеговина и Болгария, разделенная на две

части, получали административную автономию, в них учреждались народные собрания с представительством мусульман, православных, а в Боснии и Герцеговине и католиков, вводилось местное самоуправление, предусматривалась деятельность судов по уголовным и гражданским делам, упразднялись откупа, провозглашалась свобода исповедания. Все это было согласовано на предварительных заседаниях, без участия османских уполномоченных.

Чем объяснялась податливость английских и австрийских делегатов на доводы Н. П. Игнатьева? И в Великобритании, и в Австро-Венгрии общественность далеко не единодушно выступала за сохранение в целости власти прогнившей Османской империи на Балканах. Холодный расчет побуждал к смене традиционного курса – представлялось неразумным бесконечно цепляться за тень былой могучей державы. Британия, мастерская мира, обладательница богатой казны, имеет все шансы утвердить свое прочное влияние в автономиях, образующихся на обломках Османской империи. Надо заботиться не о старом засохшем дереве, а о юных саженцах. Россия явно решилась выступить с мечом в руке. В Бессарабии концентрируется ударная армия. Повторять опыт 1828 года, когда оставшаяся без присмотра Россия разгромила турок, представлялось бессмысленным. В кабинете ее величества отсутствовало единство взглядов. Премьер-министр Б. Дизраэли, получивший титул графа Биконсфилда, возглавлял воинственную партию, глава Форин-офис граф Э. Дерби – миролюбивую. Он не был сторонником дарования восставшим провинциям автономных прав, странно было бы требовать этого от видного представителя партии тори, отказывавшей ирландцам в гомруле. Но глава знаменитой ланкаширской фамилии считал преступным развязывать на балканской почве новую Крымскую войну и выступал за урегулирование восточного вопроса на базе умеренных реформ. Он именовал повстанцев «варварским маленьким народом», недостойным автономии. Премьер Б. Дизраэли выражался решительнее: «Это ужасное герцеговинское дело можно было бы уладить в неделю, обладай турки должной энергией»^[666]. Послу П. А. Шувалову он заявил, что боснийцы и герцеговинцы не к реформам стремятся, а к независимости, что в смысле конечной цели соответствовало действительности. Посол в Стамбуле сэр Генри Эллиот бестрепетно сообщал о «зверствах» повстанцев, призывал «не жалеть усилий» ради быстрейшего подавления движения и объявлял сведения о жестокостях карателей «чудовищно преувеличенными»^[667].

В турецких водах бросила якоря сильная, в составе 10 броненосцев, британская эскадра, что было сочтено поддержкой жесткой позиции Высокой Порты. Однако при подавлении апрельского 1876 года восстания в Болгарии власти проявили такую «энергию», что британские сердца дрогнули. Башибузуки, славившиеся особой свирепостью турецкие вспомогательные войска, подавили восстание в духе своих традиций, вырезав население целых сел, сооружая пирамиды из отрубленных голов «бунтовщиков». Тысячами жертв заплатили болгары за попытку сбросить иноземное и иноверческое иго. Тем не менее Дизраэли долго и упорно отказывался верить поступавшим сведениям о жестокости расправ. Г. Эллиот настоял на посылке в Турцию броненосной эскадры. Берлинский меморандум вообще не был передан Высокой Порте – вручать его под жерлами пушек на судах ее величества не имело смысла. Газета «Тайме» писала 8 июня 1876 года: ни один житель Константинополя не взирает с ужасом на морских левиафанов, «они думают, что британский флот предвещает британский союз, который 20 лет тому назад привел к Крымской войне».

Однако помешать поступлению информации из Турции кабинет не мог. Первые сведения о том, что творилось, опубликовала либеральная газета «Дейли ньюс» 18 мая; в июне число сообщений увеличилось, в июле сведения о расправах заполонили страницы печати. В районы восстаний и бедствий выехали британские и американские журналисты и российский вице-консул в Филиппополе (Пловдиве) А. Н. Церетелев. Их отчет в виде брошюры появился в августе в Одессе. Мир ахнул. Британская общественность реагировала на эти ужасы быстрее законодателей. Р. Шэннон в своем исследовании насчитал 500 собраний, заседаний, митингов протеста. Каноник Лиддон выступил с гневной проповедью в лондонском соборе Святого Павла, солидарность с южными славянами выразили Ч. Дарвин, философ Г. Спенсер, поэты У. Моррис и Р. Браунинг^[668]. В Форин-офис зачастили депутации – от Лиги помощи турецким христианам, дельцов Сити, объединения сельскохозяйственных рабочих и многие другие. Граф Дерби в сентябре-декабре получил 6 тысяч меморандумов, заявлений, деклараций, 44 тысячи женщин направили свой протест непосредственно королеве Виктории. Ирландцы связывали осуждение протурецкой политики правительства с собственным угнетенным положением, их ораторы говорили об английском гнете над Изумрудным островом^[669].

10 и 17 июля в Палате общин прозвучали неприятные для кабинета запросы. По словам А. Манделлы, «факты так потрясающи, что английские газеты не в состоянии их описать». «У нас, – продолжал он, – великолепный флот в Безикской бухте, мы держим посла в Константинополе», и вынуждены питаться газетной информацией «о делах, позорящих человечество, являющихся одной из самых кровавых страниц в его истории»^[670].

Воспользовавшись приступом подагры, постельным режимом и свободным временем, виднейший либерал, бывший премьер-министр Вильям Юарт Гладстон взялся за перо и написал бичующий памфлет «Ужасы в Болгарии и восточный вопрос», переведенный на много

языков. Автор обличал в нем не только обветшавшее турецкое господство на юго-востоке Европы, но и его покровителей на берегах Темзы: парламент поздно приступил к обсуждению больного вопроса и уделил ему мало внимания, «приближалось время спортивного календаря, на который никто не смеет посягнуть», – иронизировал автор, намекая на пристрастие парламентариев к охоте на лис. В итоге «Великобритания оказалась морально ответственной за самые низкие и черные преступления, совершенные в нашем столетии». Появление в турецких водах эскадры ее величества в двадцать вымпелов (включая вспомогательные суда) мир расценил как покровительство султанскому режиму. Гладстон добавлял и кое-что другое: флот расположился наилучшим образом для того, чтобы в случае распада Османской империи захватить самые лакомые куски^[671]. Он доказывал, что если в умах балканцев укрепится убеждение, что «Россия – их опора, а Англия – их враг», то Россия станет хозяином будущего Восточной Европы. «Правительство ведет в высшей степени неразумную игру». Общественность начинает опасаться, что отстаивание неприкосновенности султанской державы, чем занимается кабинет, означает для Турции возможность «безнаказанно творить безмерные дикости и удовлетворять разнузданные и бесовские страсти». Рогатки, расставленные кабинетом на пути российских предложений о реформах, играют на руку Петербургу и открывают для него путь к войне. Заканчивался памфлет на гневной ноте: пусть османские власти «со всеми своими пожитками» уберутся из провинции, которую они «опустошили и над которой надругались». Это единственное, что осталось сделать «во имя памяти толп убитых, поруганной чистоты матрон, девиц и детей, во имя цивилизации, которую попрали и опозорили, во имя законов Господа или, если хотите, Аллаха и общечеловеческой морали»^[672].

Гладстон не был одинок в своих воззрениях. Даже отдельные сторонники правительства их разделяли и помышляли о создании зоны, пояса, барьера (как бы их ни называли) из балканских стран, отделив их от России. Они рассчитывали воздвигнуть преграду ее влиянию, пойдя в определенной степени навстречу пожеланиям народов, способствуя созданию на Балканах государственных образований и укрепляя в них свои позиции.

Реальная обстановка не способствовала претворению в жизнь подобных замыслов, неудача болгарского восстания, трудное положение боснийцев и герцеговинцев, поражение сербов в войне с Высокой Портой показывали, что внутрибалканских сил недостаточно для достижения успеха. И, главное, эти силы не собирались удовлетворяться ограниченным самоуправлением в составе Османской империи, а рвались к независимости. Откровенные защитники Порты в британском истеблишменте занимали влиятельные, если не сказать господствующие позиции. Их взгляды выражал посол в Константинополе сэр Генри Эллиот: «На обвинения в слепой приверженности к туркам я отвечу, что мое поведение определялось всегда не сентиментальной склонностью к ним, а твердой решимостью в меру своих сил отстаивать интересы Великобритании. Я разделяю убеждения выдающихся государственных деятелей, определявших нашу внешнюю политику, что эти интересы настоятельно требуют предотвратить распад Турецкой империи. Создается впечатление, что ныне мелкие политики и лица, позволяющие себе, под воздействием чувства возмущенной гуманности, забыть о фундаментальных вопросах. Мы можем и даже должны негодовать в связи с чудовищной жестокостью, с которой было подавлено недавнее болгарское восстание; но для Англии существует настоятельная необходимость предупредить пагубные для нее события, независимо от того, 10 или 20 тысяч людей погибли в ходе подавления»^[673]. Граф Дерби ответил на депешу посла мягким упреком ее автору: «Никакие политические соображения не оправдывают терпимости к подобным актам». Иначе реагировал Дизраэли, он сделал выговор не Элиоту, а маркизу Солсбери за его примирительную позицию на недавней конференции в Стамбуле: «Солсбери во власти предрассудков и не понимает, что его послали в Константинополь для того, чтобы не пустить туда русских, а вовсе не для того, чтобы создать идеальные условия для турецких христиан»^[674].

Все попытки российской стороны подвигнуть британскую на какие-то шаги в нужном направлении окончились неудачей, а просьбы и уговоры на султана и его окружение не производили впечатления. В Петербурге еще раньше, в сентябре 1876 года родилась мысль о вводе в Турцию российских и австрийских войск. По словам Шувалова, Дерби «оцепенел от ужаса», услышав об этом. Он советовал не толкать падишаха в сторону «экстремистов» и не парализовывать его усилий, поднимая против него собственных подданных»^[675], – усилий, существовавших только в воображении красноречивого министра!

А турки преподнесли конференции оглушительный сюрприз. Неурядицы в османских верхах продолжались, султана Мурада V сместили, его сменил Абдул Хамид II. Спешно появилась конституция. И в самый день официального открытия конференции Савфет-паша под грохот артиллерийского салюта объявил собравшимся, что его величество только что облагодетельствовал подданных новыми законами, по которым все они обладают, независимо от конфессиональной принадлежности, равными правами, а посему христиане не нуждаются в каких-то особых привилегиях. Раздосадованным делегатам, долго корпевшим над подготовкой решений, пришлось разойтись несолоно хлебавши.

* * *

Венская дипломатия по многим причинам не могла открыто, в лоб выступать против российских инициатив. Австро-Венгрия являлась членом Союза трех императоров (германского, российского и австрийского). На самом деле это был не прочный альянс, а некий совещательный орган по восточного вопросу для принятия согласованных решений. Выяснилась тактика Вены – не отвергать с порога российские замыслы, а топить их в многочисленных поправках и с помощью умелой редактуры, на что высокие чиновники с Бальхауспляц были большие мастера.