Двуглавый российский орел на Балканах. 1683–1914

Виноградов Владилен Николаевич

В Петербурге решили, что подготовились к противоборству с Турцией один на один. Граф Андраши вел себя в дальнейшем так, как будто конвенции не существовало.

По прочно усвоенной привычке он лицемерил даже тогда, когда в этом не было не то что нужды, но даже смысла. По британским сведениям, он уверял турок, что венский кабинет не желает обладать Боснией и Герцеговиной, ни даже временно оккупировать их. Для него это скорее обуза, чем приобретение. Далее следовало главное: «Но в Вене и в Пеште еще в меньшей степени могут вытерпеть тот факт, что Сербия будет расширяться путем завоеваний, так что она станет центром притяжения для славян Габсбургской монархии и будет угрожать морской мощи Австрии на Адриатическом побережье». В качестве защитной меры подразумевалась оккупация Боснии и Герцеговины^[684]. В дальнейшем «сербский вариант» оккупации был отброшен и заменен другим объяснением, совсем уж иезуитским. По ходу восстания из Боснии и Герцеговины в Австро-Венгрию устремились беженцы, по одним данным – 200, по другим 150 тысяч человек, доставлявшие массу хлопот властям. Решено было выдворить их из страны. По австрийской версии, для их безопасности им следовало придать австрийскую

охрану. Тщетно султан клялся, что возвращение можно обеспечить местными силами. Посол в Константинополе граф Ф. Зичи категорически выступал против подобного варианта. Он отказывался называть задуманную операцию оккупацией – «ведь мы позволим пребывание султанской армии в нескольких населенных пунктах, в Сараеве и других…»^[685]. В дальнейшем, при осуществлении ее, австро-венгерские войска подавили сопротивление повстанцев и «задержались» в Боснии и Герцеговине на целых 40 лет.

* * *

О крайней напряженности в англо-российских отношениях можно судить по обмену репликами между Дизраэли и Александром II на закате 1876 года. Премьер-министр выступил в резиденции лорда-мэра Лондона в ноябре с прогремевшей речью: «Хотя политикой Англии является мир, не существует державы, более подготовленной к войне. Англия не та страна, которая, вступая в кампанию, спрашивает себя, выдержит ли она вторую или третью». Все восприняли речь как угрозу в адрес России. Царь поднял брошенную перчатку и, выступая в Кремлевском дворце, заявил, что хотел бы прийти к общему соглашению, но если этого не удастся достигнуть, он имеет «твердое намерение действовать самостоятельно»^[686].

Рассуждая о полной боевой готовности Великобритании, Дизраэли изрядно прихвастнул. Все обратили внимание на то, что в своей речи он ни словом не обмолвился об отважных и верных союзниках короны, штыки которых играли столь важную роль в английских войнах. Таковые просто-напросто отсутствовали, Австро-Венгрия в альянс еще не вербовалась. А в России началась мобилизация в Одесском, Харьковском и Киевском военных округах. Главнокомандующим в Дунайскую армию царь назначил своего брата великого князя Николая Николаевича.

* * *

Многотерпеливые дипломаты еще раз собрались в кружок в Лондоне в марте 1877 года. Встрече предшествовали трудные переговоры посла в Великобритании П. А. Шувалова с графом Э. Дерби. Тот возражал против мер в отношении Турции, именовавшихся побудительными, и требовал даже отказаться от употребления в подготавливаемых материалах слова «действия» (держав), предлагая заменить его общими фразами (демарш, меры) и настаивал на демобилизации сосредоточенной в Бессарабии российской армии, как и противостоявших ей турецких войск. Все – только с санкции Высокой Порты! Шувалов твердил главе Форин-офис то, что тому было хорошо известно: понеся тяжелые расходы на содержание армии, распускать ее, «не имея уверенности в улучшении участи христиан», бессмысленно^[687]. А султан расценил полученную от участников лондонского совещания просьбу о проведении реформ как недопустимое вмешательство во внутренние дела империи.

Дипломатическая ладья прочно села на мель. Стало ясно, что остался один путь освобождения южных славян – в десятой по счету Русско-турецкой войне. Нелегко было принять решение. И над императором, и над канцлером Горчаковым довлел синдром Крымской войны, казалось почти невозможным избежать общеевропейского столкновения. Весомо и зримо выступал фактор общественного мнения. Солидарность со славянами выступала не в декларациях и манифестациях, а в действенной их поддержке рублем, медикаментами, снаряжением и порохом^[688]. В храмах, на сельских сходах, в земских управах, в дворянских собраниях и городских думах проводился сбор денег. Московский и Санкт-Петербургский благотворительные славянские комитеты пожертвовали солидную сумму – 1,5 миллиона рублей. Трогательно читать о скромной лепте людей, явно не обремененных большим достатком: крестьяне слободы Кукарки Вятской губернии пожертвовали соответственно 10, 2, 3 и даже один рубль, гимназист Преображенский из Уфы передал 13 рублей, собранных соучениками; Митя и Маша Овсянниковы прислали 3 рубля, полученные ими в подарок к празднику. И две трети средств поступило именно от малых сих^[689]. Низы и верхи общества смешались в стремлении освободить славян, не останавливаясь перед войной. Э. С. Радзинский прав, когда пишет – «война могла объединить Россию»^[690]. Закупалось оружие и снаряжение, в Сербию отправлялись лазареты с оборудованием, лекарствами и персоналом – от сестер милосердия до светил медицины Н. Ф. Склифосовского и С. П. Боткина. С энтузиазмом выполнялись заказы для армии. Так, крестьянам Херсонской губернии поручили заказ – сшить 500-тысяч пар нательного белья по полтора рубля за пару, а сшили 700-тысяч и не взяли за это ни копейки^[691]. Пять тысяч волонтеров пополнили сербскую армию, и среди них – много офицеров действительной службы, которым дома сохранялись чины и шла выслуга лет. Глашатаем движения стал Ф. М. Достоевский в своем «Дневнике писателя»: «Пора такому огромному великану, как Россия, выйти, наконец, из своей комнаты, в которой он уже дорос до потолка, на простор, дохнуть вольным воздухом морей и океанов». «Война освежит воздух, которым мы дышим и в котором мы живем, задыхаемся, сидя в немощи растления и духовной тесноте». Федор Михайлович был красноречив: «Великий восточный орел взлетел над миром. Не покорять, не расширять границы он хочет, а освободить и восстановить угнетенных и забитых, дать им всякую жизнь на благо человечества». Противников войны он именовал «общечеловеками» и «самооплевниками»^[692]. Они были прижаты к стене, мало кто из них решался подать голос. П. А. Вяземский сделал это в письме к другу, которое просил не сжигать. Как и Горчаков, он считал, что освобожденные народы пойдут дорогою своих интересов и не станут опорой России (самодержавной)

в регионе: «Все, что делается по Восточному вопросу – настоящий и головоломный кошмар. Правительство не видать и не слыхать, а на сцене X и XX с компаниею, они распоряжаются судьбами России и Европы. Война теперь может быть для нас не только вред, но и гибель. Лучше иметь для нас сбоку старую Турцию, слабую, дряхлую, нежели молодую, сильную, демократическую Славянию, которая будет нас опасаться, но любить нас не будет»^[693].

Оппозиции войне, как организованной силы, не существовало. Но ведь на правителях всегда лежит обязанность слушаться не сердца, а ума, хладнокровно взвесить, к чему война может привести. Александру II принадлежат слова: «Я не менее других сочувствую христианам Турции, но ставлю выше всего интересы нашей страны. Мы не можем втягиваться в европейскую войну». Он писал Д. Милютину: «Опять вся Европа опрокинется на нас»^[694]. Отсюда – маневр с заключением Будапештской конвенции в надежде на то, что от Австрии удастся откупиться. Одни в это верили, другие нет. Горчаков полагал, что на защиту Османской империи встанут Великобритания и Австро-Венгрия, и тогда – общеевропейское побоище с непредсказуемыми последствиями. Министры внутренних дел и государственных имуществ придерживались той же точки зрения. Глава финансового ведомства M. X. Рейтерн, который «после Крыма» много лет вытаскивал Россию из долговой ямы, подал записку на высочайшее имя, в которой предрекал, в случае начала войны, финансовый крах, хозяйственный кризис, вынужденный отказ от проведения реформ и развитие революционного движения. Он запросился в отставку, в которой ему было отказано^[695].

Тревога охватила военных авторитетов. Стремясь к тому же, что и дипломаты, к ограничению размаха войны, они предлагали иные средства. Горчаков первоначально планировал малую войну с операциями до гряды Балканских гор, надеясь в подобном случае склонить Высокую Порту к сравнительно умеренному миру: Болгария к северу от них – автономное княжество, турецкие крепости на ее территории срываются, чиновники удаляются; Южная Болгария, Босния и Герцеговина получают учреждения, признанные державами отвечающими их потребностям; Сербии, Черногории и Румынии предоставляются территориальные приращения, последней, возможно, удастся добиться независимости. Россия возвращает себе Южную Бессарабию и присоединяет порт Батум на Кавказе; она не станет противиться «вознаграждению Австро-Венгрии Боснией и Герцеговиной»^[696].

Генералы считали дипломатов некомпетентными в военных вопросах. Главнокомандующий Дунайской армией великий князь Николай Николаевич полагал, что «дипломатия вообще вмешивается в дела, до нее не касающиеся». Одолеть Турцию можно, только взяв Константинополь (но без намерения его присоединить). Автор стратегического плана генерал H. H. Обручев полагал, что избежать общеевропейского столкновения можно лишь на путях блицкрига. Его взгляды несли на себе отпечаток легкомыслия, он рассчитал все по дням: до Адрианополя – 70–80 суток, поход на Стамбул – еще 14, и победа! Вся война займет 3–4 месяца^[697].

* * *

Путь на Балканы лежал через Румынию, следовало договориться с Бухарестом о пропуске российских войск, на что потребовалось время и значительные усилия со стороны отечественной дипломатии. Румыния, как и Греция, осталась в стороне от поднятой их славянскими соседями бури. Афинское правительство считало цели восстания достижимыми лишь в случае вмешательства России. Тесные не только официальные, но и родственные связи с петербургским двором давали основание полагать – большая война в недалеком будущем неотвратима. Следовало ждать и надеяться.

Румынская олигархия избрала путь более сложных комбинаций. Сменявшие друг друга в 1875–1876 годах правительства выступали за сохранение нейтралитета в сотрясавших Османскую империю конфликтах. 24 февраля (4 марта) 1876 года министр иностранных дел И. Бэлэчану отправил в столицы держав телеграмму показательного содержания: «Румыния, чуждая по языку, по крови, по духу расам, обитающим в Турции, не отказывает им в симпатиях, но не видит в том, что происходит за Дунаем, ничего такого, что побудило бы ее забыть о волнующих ее экономических и социальных проблемах, требующих решения любой ценой»^[698]. Существовала надежда, вскормленная предшествовавшими успехами на внешнеполитическом поприще, приплыть на дипломатической ладье к пристани, именуемой независимостью. В апреле ведомство иностранных дел в либеральном кабинете И. К. Брэтиану возглавил крупнейший деятель эпохи возрождения Михаил Когэлничану. В июне он отправил в Стамбул депешу с изложением условий реализации, которых кабинет хотел добиться в обмен на свое хорошее поведение. Правительство стояло в стороне от потрясений на южнославянских землях, говорилось в ней, что удавалось ему не без труда, учитывая настроения сотен тысяч болгар, проживавших в стране. Выражалась надежда, что Высокая Порта оценит «те гарантии мира и спокойствия, которые мы ей предоставили». Но ходатайствовать прямо о независимости значило нарваться на резкий отказ, ибо не только Турция, но и весь европейский концерт, за исключением России, противился ее предоставлению. И Когэлничану предпринял обходный маневр и пустил в ход неизвестный в международном праве термин «индивидуальность», признание которой будто бы рассеяло все недоразумения между Портой и Румынией. Понятие включало 7 пунктов, в том числе принятие румынского представителя в Стамбуле в дипломатический корпус, введение национальных паспортов, признание подданных княжества иностранцами с соответствующими правами, неприкосновенность территории Румынии, проведение с ней государственной границы^[699]. Всеми этими правами обладали лишь государства, обладающие полным суверенитетом. Из Стамбула не замедлил поступить решительный отказ: Порта занята более важными делами, ей не до переговоров с румынами^[700]. В принятой в 1876 году конституции Румыния именовалась османской провинцией. Когэлничану получил в ответ на свой демарш отпор и в европейских столицах. В Лондон бухарестские эмиссары просто не решились обратиться, зная, какой прием их ждет.