Двуглавый российский орел на Балканах. 1683–1914
Шрифт:
Ничего похожего хотя бы отдаленно на доверие между Лондоном и Веной не существовало. Стороны уступали друг другу честь бросить вызов России. Хитрый Дьюла Андраши сравнивал одного соперника с акулой, а другого с волком – каждый из них в случае нужды мог удалиться в свою стихию. А что делать Австро-Венгрии в случае открытого столкновения с северным колоссом?
Но в Вене знали и другое – Второй рейх в лице Бисмарка не допустит не то что растерзания Дунайской монархии, но даже нанесения ей сколько-нибудь существенного ущерба, что побуждало продолжать опасную игру. Учитывая угрожающую позицию Габсбургской монархии и репутацию ее непревзойденного коварства, Д. А. Милютин приступил к переброске сил из района Проливов к ее рубежам. 27 февраля (11 марта) он отдал приказ о передислокации всех гвардейских частей, гренадерского корпуса и других соединений (всего 5 пехотных, 3 кавалерийских дивизий, 1 стрелковой и 1 саперной бригады). Из
Великобритания являлась не то что непредсказуемым, а недостижимым противником. Британцы, охраняемые хоум-флитом, могли отсиживаться на своих островах, сколько им заблагорассудится, поскольку ни нашествия, ни даже перерыва снабжения им не угрожало. Австро-Венгрия была и доступна, и уязвима, но германский сосед наложил вето на ее разгром. Вырисовывалась мрачная перспектива: помимо 250 тысяч уже убитых, раненых, искалеченных, больных, замерзших – бросить еще 50-100-150 тысяч человек в пасть кровожадному Молоху, и не добиться при том, по убеждению ДА. Милютина, преимуществ по мирному договору.
Отечественная наука долгие годы склонялась к мысли, что сыпавшиеся на Россию угрозы не более чем шантаж, никто на нее не дерзнет, не посмеет напасть. «Угрозы войны не были основаны на реальной возможности возникновения войны против России и являлись лишь игрой на нервах русского правительства», – утверждал автор солидной монографии Н. И. Беляев[741]. Исходя из подобной установки позиция командования выглядела достойной сожаления – генералы перестраховывались и упускали великую победу, идя на напрасные уступки, дипломаты им в том деятельно помогали. На самом деле в 1878 году не существовало ни малейшей гарантии, что военного противостояния удастся избежать. Неуязвимая на своих островах Великобритания, Австро-Венгрия под опекой Германского рейха и Турция представляли немалую силу. Россия стояла перед выбором: или трудный, с неизбежными потерями мир, или война на истощение с недосягаемым для ее армии врагом, способным задушить ее торговлю, наглухо перекрыв Босфор и Дарданеллы, перерезав торговые пути, пустив на дно морские купеческие суда. Это грозило финансовым дефолтом и погружением казны в пучину долгов, и самое тревожное – свертыванием реформ и увековечением отсталости страны. Все это предвидел министр финансов М.Х. Рейтерн в своем предвоенном обращении. Если все это принять во внимание, позиция командования выглядела совершенно в ином свете – не перестраховочная акция, а обдуманное решение людей, озабоченных судьбами Отечества. Немыслимо продолжать кровопролитие до бесконечности, будучи уверенными в недостижимости торжества.
* * *
Все сказанное выше не значит, что Лондон и Вена взяли безоговорочно курс на войну. Существовал весомый фактор, побуждавший Уайтхолл к сдержанности. При всех раскладах возможной антироссийской коалиции Франция в нем отсутствовала. Ее президент генерал М. Макмагон не считал нужным скрывать, что его страна с нейтралитетом расставаться не собирается – хватит, навоевалась против России, тем более что в трагический для нее час в 1870 году, в войне против Пруссии, Франция осталась в полном одиночестве, друзей как ветром сдуло. Цепляние за Парижский договор 1856 года, поддержка польского восстания в 1863 году привели к тому, что Париж в черное для себя время оказался без сильного и стойкого континентального союзника, которым в иных обстоятельствах могла бы стать Россия, что, вероятно, позволило бы избежать потери двух прекрасных провинций, Эльзаса и Лотарингии.
Лондону решиться на войну с Россией без опоры на прославленную французскую пехоту было трудно. Протокольное мероприятие – прием в конце 1877 года у лорда-мэра Лондона с участием в нем послов – продемонстрировало с впечатляющей убедительностью неуютное положение Англии в Европе. Узнав, что от имени дипломатического корпуса будет выступать его дуайен, турецкий посол грек Константин Мусурус-паша, Шувалов и его германский коллега приглашение отклонили, их примеру последовали представители Франции и Италии. В последний день прислал отказ уполномоченный Австро-Венгрии, сославшись на то, что у него сломалась карета. Видимо, осторожности ради приглашение проигнорировали посланники Бельгии, Голландии, Португалии, Швеции и Дании. Получился своего рода англо-турецкий междусобойчик на фоне отстраненности Европы. В восточном вопросе. «Англия и Турция остались в одиночестве», – писала газета «Морнинг пост»[742]. Не настраивали на воинственность и свежие еще воспоминания о
Бросить вызов России Уайт-холл не решился. Несколько месяцев длилось тревожное и опасное противостояние в Проливах. Британские броненосцы на воде, но десанты с них не высаживались, чтобы избежать открытого столкновения на берегу. Российские войска – на европейском побережье, но полуостров Галлиполи они не заняли, чтобы не превращать оппонентов в противников. В бой обе стороны не рвались и сохранили мир на благо своих народов.
* * *
Разумеется, не остались в стороне от войны и балканские страны. Их отношения с Россией складывались не безоблачно, а порой даже тревожно и напряженно. По подсчетам Л. В. Кузьмичевой, российской стороне пришлось восемь раз обращаться в Белград с призывом вступить в дело. В ответ поступали разъяснения: надо оправиться от поражений 1876 года, восстановить силы, потребны большие деньги. Лишь после Плевны, когда судьбы войны, казалось, были решены, 2 декабря 1877 года князь Милан подписал манифест. Сербские войска действовали успешно, но по собственным операционным планам, а не на направлении главного удара, разбросав свои силы по широкому фронту, чтобы подготовить почву для территориальных приобретений. Они заняли важные города Ниш и Пирот[743].
Совсем не сложилось военное сотрудничество с Грецией. В стране один кабинет сменял другой, происходила министерская чехарда, ссорились партии, из Лондона поступали предостережения вести себя смирно, а общественность требовала освободить Эпир и Фессалию. Из Афин в Петербург поступали просьбы предоставить гарантии будущих приобретений (а кто мог их дать?) и помочь в защите берегов от возможных британских нападений, одолжив для этого Греции часть флота (которого, по большому счету, у России не существовало). Даже падение Плевны не подвигло потомков Перикла к выступлению. Лишь 21 января (2 февраля) 1878 года 8-тысячный отряд перешел границу. Король Георг телеграфировал царю: «Я и все греки твердо рассчитываем на Ваше благожелательное отношение к нашему делу, общему делу всех христиан, которых Вы столь великодушно поддерживаете». Александр в своем ответе не счел нужным скрывать раздражение: «Я могу только сожалеть, что Ваше величество, объявляя войну Турции, избрали тот момент, когда я заключаю с нею мир»[744].
* * *
Добрые отношения с Румынией сошли на нет после Плевны. Причиной крупной ссоры между двумя странами послужила судьба Южной Бессарабии. Александр II считал делом чести возвращение России этой отторгнутой у нее после Крымской войны земли. Румынии в порядке компенсации была обещана Северная Добруджа, большая по территории, более населенная и перспективная провинция, обладавшая хорошей естественной гаванью на Черном море в Кюстендже (Констанце). Пожелание о возврате утраченного было высказано на свидании в Ливадии в октябре 1876 года, но – в глубокой тайне, что способствовало рождению и укоренению в зарубежной историографии легенды, будто вплоть до января 1878 года русские ходили вокруг да около и конкретных требований не выдвигали, что создавало почву для рассуждений об их коварстве и для протестов. На самом деле еще 2 (14) марта 1877 года, то есть до войны, генеральный консул Д. Ф. Стюарт имел объяснение с премьер-министром И. К. Брэтиану по поводу трех южных бессарабских уездов. Реакция собеседника в его изложении выглядела так: «Он признает, что поездка в Ливадию совершенно убедила его в том, что Бессарабия впредь потеряна для Румынии и что Россия не упустит случая по возможности вернуть себе этот небольшой участок земли, столь ей необходимый. Затем он уверил меня, что все здравомыслящие румыны хорошо понимают неминуемую необходимость ликвидации аномалий, созданных Парижским миром, но им трудно примириться с безвозмездной утратой территории, которую они считали принадлежащей им по праву»[745].
И тогда возникла идея – загладить нанесенную Румынии обиду предоставлением ей компенсации в виде Северной Добруджи, которая по всем параметрам превосходила Южную Бессарабию[746]. Румынская сторона не возражала против приобретения, но с важным дополнением – и Южную Бессарабию оставить за ней. 20 января 1878 года сенат и палата депутатов на совместном заседании приняли решение «сохранять территориальную неприкосновенность и не допускать отчуждения какой-либо части румынской территории в обмен на территориальную компенсацию или возмещение». В ходе бурного заседания отдельные горячие головы предлагали даже направить в Южную Бессарабию войска[747]. Брэтиану буркнул в ответ: «Попробуйте!»