Двухгодичник. Сказки про Красную армию

Поляков Евгений

Военная прокуратура

У меня на дежурстве разбился вертолет. Мы его и видеть-то не должны были, разбился он на удалении что-то около пятидесяти километров и шел на высоте пятидесяти метров. А по тактико-техническим данным наших РЛС на такой высоте мы бы смогли его обнаружить только за восемнадцать километров от нас. Это еще при условии, что в том направлении углов закрытия не было. Но одно дело – возможности техники, и совсем другое – ожидания начальства, ему же как-то оправдываться надо перед вышестоящими.

Началось расследование, дознаватель в роту приезжал, снял с меня показания и уехал. Я и успокоился, даже почти забыл о произошедшем. А тут бац – вызывают меня в военную прокуратуру в Хмельницкий. Вызывают – значит, надо ехать, мы ведь люди подневольные. Приехал, нашел и прокуратуру, и кабинет, в который мне надо. В кабинете, не шибко большом, находились два подполковника в черной морской форме. Хотя, если в морской, – значит кавторанги. После недолгих выяснений, кто я и зачем тут, заставили меня рапорт-объяснительную писать про разбившийся вертолет. Я попытался заартачиться, что все

уже писал полковому особисту-дознавателю. Но отбрехаться не получилось. «То ты для своих писал, теперь для нас напиши», – спокойно так предложил один из прокураторов. Делать нечего, надо писать. Ну и написал все то же самое, что этот вертолет мы видеть не видели, да и вообще по ТТД видеть не должны были. Написал и отдал одному из кавторангов. Тот прочитал, коллеге своему тоже показал, потом сел напротив меня и спокойно так говорить начал: «Ну ты же, лейтенант, грамотный, институт окончил. Понимать должен, разбился вертолет, погибли люди. Должен же кто-то за это ответить? Правильно понимаешь, должен. Вот ты и ответишь». Дальше говорящий начал постепенно повышать громкость своего вещания, последовательно доведя его до ора. Закончил он свой монолог так: «Ты что, лейтенант, думаешь мы тебя не посадим? Обязательно посадим, даже не рыпайся».

Честно говоря, в таком ключе про разбившийся вертолет я и не думал. С другой стороны, в то самое злополучное дежурство мы не обеспечивали никакой специальной проводки целей, не знали, кто, куда и во сколько полетит. Просто работали и выдавали наверх координаты того, что реально видели. А вертолета того мы действительно не видели. Да и средства объективного контроля это подтверждали. Не было требуемой отметки на фотках экрана РЛС за указанный интервал времени. А фотки эти обычным бытовым фотоаппаратом «Зенит-ЗМ» наш же солдатик делал, а потом в обычном же бытовом фотобачке пленку проявлял, затем с увеличителя, тоже бытового, фотки с пленки той печатал. Сколько раз пленка оказывалась то засвеченная, то при проявке и закреплении что-нибудь путали. Но на этот раз мне повезло, все в том контроле было действительно объективно. Я все это пытался честно донести до орущего кавторанга, но безрезультатно. У него, видимо, другая задача была – виновного найти, и я, с его точки зрения, идеально на эту роль подходил. А что, сослуживцы рассказывали, что многие оперативные по маршруту следования Руста присели, и на немалые сроки. Почему бы к ним до кучи еще одного лейтенанта не отправить? Мне бы заявить этим прокурорским, как в фильмах, что я буду говорить только в присутствии своего адвоката. Но, боюсь, сие бы не прокатило. Потом, опять же, военные прокуроры, как я уже на своей шкуре выяснил, имелись, а вот были ли военные адвокаты? Этого я до сих пор не знаю.

Первый раунд в военной прокуратуре закончился безрезультатно. Все стояли на своем. Видимо, наоравшись и устав, меня отпустили со словами: «Ладно, иди пока, лейтенант, но не расслабляйся, мы тебя еще вызовем». Я поехал домой. Пока до автостанции в Хмельницком добрался, потом еще автобус ждал, затем еще с час на автобусе трясся. В общем, где-то часа два-три ушло на путь от дверей прокуратуры до дверей хаты, где я квартировал. То есть было время успокоиться. Но, видать, шибко я впечатлительным оказался. Через какое-то время температуру решил померить, что-то лоб мой показался мне чересчур горячим. Померил, а там тридцать восемь с чем-то. Во, думаю, заболел еще к тому же. Лег спать, а с утра опять за градусник, а там тридцать шесть и шесть. Значит, вчера от треволнений температурка накатила.

Больше в прокуратуру меня не вызывали. Наверное, другого козла отпущения нашли.

Политруки

Кого в армии больше всего ненавидят? Поспрошайте строевых офицеров. Наверняка в ответ услышите должности командиров всех мастей (тут все понятно, эти работать заставляют), ваишников, скорее всего, вспомнят (страшнее на дорогах для военных никого нет), особистов вряд ли вниманием обойдут (что они делают – не шибко ясно, но если не взлюбят, то…) и, как мне кажется, обязательно не забудут политруков или, еще более обще – политработников, освобожденные которые. Эти вообще чем заняты и зачем нужны – абсолютно не понятно. Если строевой офицер забудет политруков упомянуть в своей шкале отрицательных ценностей, то уж на уточняющий вопрос: «А про политруков что думаете?» – вряд ли что-то хорошее выдаст.

Во время войны эти должности, возможно, и нужны были. Политрук Клочков, и масса других, известных и нет, которые и героизм проявляли, и командование на себя брали, и живота своего не жалели. А вот в мирное время… почему-то на эти должности одно дерьмо, простите, стекалось. И хотя у нас в роте постоянных политработников за мои два года не наблюдалось, все равно ничего хорошего про них сказать не могу, только плохое.

Первое, за что их (политработников) в армии не любили, – так это за то, что они в повседневной рутинной работе никак не были задействованы и всячески от нее отлынивали, уставами и инструкциями прикрываясь. Не знаю уж, ставили ли их в полку в наряды какие-нибудь, ну там дежурным по штабу или в патрули, но оперативными дежурными они точно не ходили. Помню, к нам в роту на месяц или два приехал в командировку комсомолец полка освобожденный. Не иначе как работу комсомольскую проверять и поднимать. Ходил он по позиции целыми днями, палец о палец не ударяя. Оперативным его не поставишь – допуска нет (хотя у нас даже начхоза к этому припахали), ответственным на выходные, честно говоря, не помню, но, кажется, он тоже не ходил. Командир как-то ему сказал: «Ты хотя бы политинформации проводил, что ли». А он в ответ: «В уставе сказано, что я должен организовать проведение политинформаций, а не проводить их». «Ну иди тогда, организовывай», – раздраженно закончил командир.

Разумеется, что-то эти политработники

все-таки делали. Отчеты всякие, скорее всего, никому не нужные, готовили и наверх отсылали, планы писали и по приему в партию и комсомол в том числе. Меня этим планом замполит полка первый год еженедельно доставал. Наверное, где-то через месяц после моего появления в роте стал мне замполит полка регулярно в один и тот же день недели звонить и интересоваться – а не хочу ли я в партию вступить. Наверное, он (замполит) в этот день план приема в партию подбивал, и цифири у него с ожиданиями вышестоящих не бились. В первый раз он меня вопросом тем в ступор ввел, я только и смог что-то проблеять, что пока не думал. А в ответ: «А ты подумай. Партия – это…», – и дальше лекция минут на тридцать по телефону. На следующей неделе опять такой же звонок, тут уж я ответил, что еще до конца не додумал. Договорились, что через неделю я додумаю и ответ замполиту выдам. Понял я, что не отвяжется от меня политический. Что делать-то? Я даже, кажется, с отцом своим, которого я в Калининграде подмосковном оставил, созванивался, чтобы посоветоваться, стоит ли мне в партию ту вступать. Отец ни да ни нет не ответил, типа – сам решай. Ну я и решил пока повременить, а замполиту такой ответ подготовил, что, дескать, я пока не считаю себя соответствующим высоким идеалам партийца, что еще морально не созрел для этого, что, собственно, и выдал замполиту на следующей неделе при его очередном звонке. Тот поначалу огорчился немного, но давить не стал, ладно, говорит, готовься и зрей, такие люди нам нужны. Я-то думал, что на этом он успокоится, но не тут-то было. На следующей неделе в тот же самый день он опять позвонил и поинтересовался: «Ну как, лейтенант, не созрел еще до партии?» «Нет, – говорю, – не созрел пока». «Хорошо, – ответил политрук, – дозревай тогда». И так каждую неделю до моего отпуска. А в отпуск я съездил, посмотрел в миру, что КПСС сильно позиции свои сдала, перестала быть руководящей и направляющей. Ну и, вернувшись в роту после отпуска, на очередной звонок замполита выдал, что это партия до меня морально не дозрела и никакого желания у меня вступать в нее нет. Слава богу, закончилось все без последствий, и замполит с того раза мне больше по этому поводу не звонил.

Еще запомнилась полукартинка, как я, будучи в полку в очередной командировке, пропустил торжественное собрание, посвященное то ли годовщине Корсунь-Шевченковской операции, то ли битвы под Москвой. Объявление о данном мероприятии я видел, что явка офицеров и прапорщиков, не задействованных в нарядах, обязательна – тоже читал, но решил, что сие ко мне не относится. Я же в командировке, какой с меня спрос. Но политические были другого мнения, наверное, мало народу на то собрание пришло, вот они и начали по штабу, казармам и офицерскому общежитию рыскать. Рыскали, рыскали – и нашли меня, лежащего на койке в этом самом офицерском общежитии. Сначала политработник-зазывала вежливо так полюбопытствовал, почему это я проигнорировал собрание торжественное. Я свою версию выдал, что командировочный я, а собрание, по моему скромному разумению, только для полковых. «Может, вам, как командировочному, и победа Советской армии над фашисткой Германией безразлична? – предположил политработник. – Может, вы, и не рады победе той?» И еще много чего в таком же духе. От этих формулировок тридцать седьмым годом и заградотрядами повеяло. Как умело политический словами, получается, играл. Видать, не впервой, и школа серьезная чувствовалась, недаром же его в училище сколько-то лет на сие натаскивали. Но и тут я как-то отвертелся без последствий. Может, пообещал, что в следующий раз всенепременно буду знать и пойду, а сейчас уже и началось все, чего я докладчику своим опозданием мешать буду. Может, по-другому как-то отбрехался – не помню, но что без последствий – это точно помню.

Следующая полукартинка про политических вообще безобразная, но слово-то из песни не выкинешь. В конце 80-х годов теперь уже прошлого века опять решили нашу непобедимую (или все-таки многострадальную) сокращать. Кого-то из служивых это событие обрадовало (у офицеров другой возможности дембельнуться до пенсии ранее вообще практически не существовало), кого-то, наоборот, в такой страх вогнало (это тех, кто кроме автомата мало чего знал). И тут, как всегда, тех, кто хотел дембельнуться, не отпускали и наоборот. Редко когда желания совпадают с возможностями. Помню, анекдот про одного прапора рассказывали, который якобы танк утопил. Так ему сказали, не волнуйся, пока за танк не выплатишь – не уволят. Другой капитан из автослужбы нашего полка все жаловался, что он в выходные дни после дежурств в кооперативе по тонировке автостекол больше зарабатывает, чем за весь месяц службы в рядах сил наших вооруженных. А платили тогда офицерам отнюдь не плохо, но на дембель всех, кто желал, – не отпускали. Вот, видать, в голове у кого-то из таких горемык, которые на гражданку рвались, и родилась простая до безобразия идея. Типа надо так хреново служить, безобразия нарушать, на наказания нарываться, что тогда и руководство будет радо их уволить. Но тут тоже важно было палку не перегнуть, и даже не то, чтобы из армии в какое-нибудь другое закрытое место не загреметь, а просто лицо свое человеческое не потерять.

У нашего главного комсомольца полка и так большие проблемы с человеческим наблюдались, так что ему терять было нечего. Это, кстати, был совсем не тот офицер, что у нас в роте политиформации отказывался проводить. Тот старлеем вроде был, а этот – целый капитан. Длинный, худой, все время горбившийся в виде вопросительного знака, с круглыми очками а-ля Лаврентий Павлович, и натура, видать, такая же была – гнидоватая. Этот тоже решил уволиться, но почему-то начальству он шибко глянулся – не отпускали его. Может, он хорошим партнером по буре с сикой был (штабные карточные игры) или просто как собутыльника его жалко было политическим потерять. Не знаю, но вот что не отпускали его – это точно. Вот и решил он нагадить по полной – или для него это было по обычному поступить?