Двухгодичник. Сказки про Красную армию

Поляков Евгений

Силы были неравны. Настоящий кадровый офицер только один и два полунастоящих, а противостояла нам объединенная армия. Надо было отходить. Хорошо, что окна в той кафешке были от пола до потолка. Шурик, как истый полководец, сие заприметил, а затем и воспользовался. Полет пары стульев, звон осыпающихся стекол – и дорога к свободе открыта. Мы благополучно ретировались и без дальнейших приключений добрались до нашего временного пристанища – офицерского клуба. Никто нас не преследовал. Лишь немного жалко было Шурика: и в Ровно с бабами для него облом вышел.

Мое последнее 23 февраля в Советской армии

Надеюсь, все-таки последнее. Даже с учетом, что и армии такой да и государства самого уже нет. Все равно очень бы не хотелось, пусть даже и партизаном, праздновать этот гендерный праздник в чисто гендерном окружении. Да и здоровье уже не то, столько мне сейчас совершенно точно не выпить.

В

том мохнатом теперича тысяча девятьсот девяностом году 23 февраля был хотя и праздничным, но еще рабочим днем. Для военных, правда, были исключения. Не знаю, как во всех остальных родах войск, а в нашей отдельной роте ПВО все офицеры и прапорщики, не задействованные в этот день в нарядах, отпускались восвояси.

Ну и что делать бравым защитникам Отечества в их профессиональный праздник?

Именно – отмечать. Отметили. Наверное, в хате у Игоря, что в пятнадцати метрах за оградой части. Потому что к центру нашего п. г. т. мы подошли уже шибко нетрезвые. Дед мой, Ульяныч, хотел еще от Вечного огня прикурить, спичек все никак найти не мог. Хорошо, другие наши военноотмечающие не дали свершиться святотатству. Тут же в центре мы все и расстались, но мой праздник на этом не закончился.

В тот день в местном книжном ожидались новые поступления русскоязычной литературы. Я в этом книжном вообще был, наверное, самым частым гостем и покупателем. По две, а то и три посылки с печатным словом ежемесячно на свою малую родину родителям отправлял. Вот и в тот день направил я свои не очень хорошо слушающиеся стопы в сторону книжного. К светочу знаний, так сказать. Купил томов несколько – и до хаты, такой же нетрезвой походкой. По дороге книги у меня периодически выскальзывали, я возвращался, подбирал их и опять к заветной цели – до дому, до хаты. А в тот год к концу февраля весна уже наступать стала, и на улицах грязюка черноземная разверзлась. Книжки, которые падали, в ней все замарались. Те, что в коленкоровых или глянцевых переплетах были – еще ничего, оттерлись потом, а вот одну, точно помню по названию, «Последний Лель», про поэтов есенинского окружения, так ее переплет из холста был. Вот она до сих пор в родительском книжном шкафу пылится с разводами грязевыми по обложке. Но ведь донес. Не бросил, как командир рацию. А вот чайник до плиты я в тот праздник донести уже не смог. Двадцать четвертого февраля я обнаружил себя полусидящим на кровати, в сапогах и галифе, в расстегнутой гимнастерке, с галстуком, зацепленным за погон. Одна из моих рук сжимала ручку чайника, стоящего на той же кровати, а вторая рука, скорее всего, безвольно свисала вдоль тела. Последним штрихом к этой не шибко привлекательной картине был погасший бычок «Подиля» (сигарет без фильтра), прилипший к моей нижней губе. Спасибо тебе, боже, за то что бережешь пьяниц. Двадцать четвертого февраля девяностого года была суббота (сейчас проверил), значит, на службу идти было не надо. Два выходных дня смогли привести меня в чувство к началу новой боевой недели. Так и закончился мой второй и последний военно-профессиональный праздник. И до дембеля мне оставалось чуть больше двух месяцев.

Отворотное письмо

В какой-то из моих приездов в полк познакомился я там с девчонкой одной, вольнонаемной, вроде так эта категория называлась. В полку их хватало. Ходили они, как и мы, в форме и на должностях не слишком уж ответственных числились: ну там телефонистки, считывающие, планшетистки. Да здесь это не суть важно. Как познакомились – честно не помню. Вроде бы даже не с моей подачи. Наверное, все банально началось. «А ты, лейтенант, откуда? Что-то я тебя раньше не видела». И дальше хиханьки да хаханьки. «Я с Ярмолинец», – отвечаю. «А-а-а. А родом откуда?» «Из-под Москвы». «А-а-а», – идет повтор. Значит, встречаться часто вряд ли получится. Полк-то в Коростене, а рота моя в Ярмолинцах. Километров с триста будет. Не находишься, как в кинофильме «Алешкина любовь». Наверное, поэтому от девушки следует предложение переписываться. Мы обмениваемся адресами и расстаемся.

Вернувшись в роту, через какое-то время получил я от подружки той первое письмо. Ответил. Потом еще получил. В общей сложности мы, наверное, письмами тремя обменялись, почти как Курбский с Грозным. Помню, что переписка была довольно бесхитростная, и, скорее всего, заглохла бы в ближайшее время без подпитки живым общением такие почтовые сношения достаточно быстро сходят на нет. Но вышло все не совсем так.

Получаю я очередное письмо из Коростеня, вот только отправитель мне оказался неизвестен. Открываю. Читаю и начинаю тихо офигевать. Сейчас, конечно, не воспроизведу то письмо дословно, но суть постараюсь передать. Было это письмо написано как-то так.

«Здравствуй, Женя.

Ты меня не знаешь. Я подруга < здесь шло имя девушки из Коростеня, с которой я переписывался (честно его

не помню, а вовсе не девичью честь берегу) >. Меня зовут < здесь тоже шло имя, которого я опять же не помню. Пусть тогда дальше ту, с которой я ранее переписывался, будем звать Леной, а подругу ее – Аней>. И хотя Лена моя лучшая подруга, я решила тебе написать. Лена, когда получает твои письма, то всегда их нам, своим подругам, вслух читает. Смеется над тобой, говорит, что ты в нее влюбился, а она будет вертеть тобой как захочет. Захочет – оженит тебя на себе. Захочет – нет. Захочет – поедет с тобой в Москву, как ты службу окончишь. Захочет – здесь тебя оставит. Все в ее воле. А ты дурачок полный, что она скажет, то ты и делать будешь.

И хотя Лена моя лучшая подруга, я должна тебе рассказать, что девушка она плохая. Она кроме тебя встречается еще с несколькими парнями и с некоторыми даже живет по-взрослому, ну ты понимаешь. Ты с ней не переписывайся, она очень плохая девушка. А если хочешь, то переписывайся со мной. Мой адрес: ххххх хххх ххх.

Жду ответа, как соловей лета.

Извени за ашипки.

Аня».

Вот бы действительно найти это письмо. Я же любил всякие бумажки ненужные сохранять. Сентиментальный, наверное? Может, у родителей где-нибудь и сохранилось? Вот было бы классно оригинал перечитать!

Помню, что меня в письме том поразило огромное количество грамматических ошибок, буквально по нескольку чуть ли не в каждом слове. Сам я тоже не шибко грамотный (в МГу на сочинении два очка получил), но все-таки не до такой же степени, у меня обычно с запятыми проблема.

Кроме грамматики, вообще само письмо сильно удивило. Где в нем правда, где ложь? Я этого до сих пор не знаю и вряд ли уже когда узнаю. Проклятая черная неизвестность. Впрочем, надо заметить, одного результата письмо то все-таки достигло: я перестал переписываться с Леной да и Ане не ответил.

Встреча у пруда

Кого мы больше всего обсуждаем? Разумеется, тех, чьи тропки с нашими хоть когда-то пересекались. Сослуживцы, знакомые, друзья, близкие, соседи, наконец. Нет, можно, конечно, на лавочке перед подъездом косточки Пугачевой с Галкиным перемыть, но это уже из другой оперы. Тут типа со «слов больного» (читай «желтой прессы»). А так ведь повод должен быть, чтобы язык за что-то зацепился. Ну, там премию не дали, или «моя-то, моя-то что удумала…», или дочь двойку принесла, или сосед перфоратором стенку на ночь глядя долбит, или просто музыку слушает на повышенных, а может, наоборот – «цветы поливает», когда вы на даче. Поводов может быть много, только вот чаще мы почему-то на негативное ведемся. Может, отрицательное больше эмоций порождает?

А с народами как? Кого из них мы любим или не любим? Наверное, тоже тех, с представителями коих мы хоть когда-то встречались. Хотя, впрочем, нет. Одно время я Индию не любил за их плохие, с мой точки зрения, фильмы и сигареты. При этом ни с одним индусом вживую на тот момент я не общался. Но это скорее исключение. Как я, например, могу любить или не любить перуанцев или жителей Самоа? Я же их, помимо телевизора, и не видел вовсе. К чему я это все? А вот к чему.

Когда я приехал служить на Украину, там все анекдоты, что у нас в Москве про милиционеров рассказывали, излагались с заменой действующих лиц на молдаван. Типа: сколько молдаван надо, чтобы лампочку закрутить; как молдаванин ботинки шнурует; почему молдаване соленых огурцов не едят, и так далее. Были, однако, и такие, аналогов которых с милицией я не слышал. Например, приходит бездетная молдавская пара для усыновления в дом малютки и выдвигает жесткое требование, чтобы их будущий отпрыск обязательно был молдаванином. Повторяют они свой ультиматум неоднократно, так что уже всех сотрудников детского учреждения изрядно достали. В очередной раз, когда им выносит нянечка следующего запеленатого грудничка, опять идет вопрос: «А он молдаванин?» Выведенная из себя нянечка со всей дури шарахает младенца головой об стенку, затем протягивает его сладкой парочке со словами: «Теперь-то он точно молдаванин». Надеюсь, меня за это никто в разжигании национальной розни не обвинит.

Почему тогда на Украине такие анекдоты про молдаван рассказывали? Ну, наверное, потому, что соседями они были, Украина и Молдавия. На работу, скорее всего, молдаване на батькивщину приезжали. Может, что-то не шибко хорошо строили, может работу у местных демпингом перебивали, может, еще что. Мало ли у соседей поводов для нелюбви?

А еще, кроме молдаван в ту пору на Украине очень не любили поляков. Границу для них с нашей стороны тогда открыли, вот и хлынула на вильную орда шляхтичей-перекупщиков, которая сметала все с прилавков, и так-то не очень богатых. Не гнушались наследники Мицкевича и к простым гражданам обращаться с целью покупки или натуробмена. Один раз и ко мне с таким предложением подъехали, сие чуть смертоубийством не закончилось. Хотя – давайте все по порядку.