Двуликий демон Мара. Смерть в любви

Симмонс Дэн

Шорох потревоженных камней в самой глубине помещения заставил нас с сержантом повернуться. Там находился своего рода подвал в подвале, предназначенный для хранения овощей. В тот момент я бы многое отдал за фонарик. Боюсь, я замешкался на секунду дольше, чем следовало, перед могилоподобным провалом, ведущим в нижнюю область тьмы, ибо сержант добродушно сказал: «Сэр, позвольте я первый спущусь. Я вижу в темноте как сова».

Я пропустил вперед дородного сержанта, а сам присел на корточки и напряженно всмотрелся вниз. Отчетливо представил, как он пронзает штыком гнусное жирное животное, и при

мысли о клинке, входящем в мягкую шерсть, мне вспомнилась мокрая шерстяная шинель немца, заколотого мной в окопе. Меня слегка замутило.

«Матерь Божья!» — внезапно прошептал сержант и остановился на средней из пяти каменных ступеней, ведущих в овощехранилище. Тогда я все-таки вытащил пистолет из кобуры и спустился к нему.

Когда мои глаза привыкли к темноте, то я разглядел три или четыре тела. В нижнем подвале было прохладно, и они пролежали там довольно долго, поэтому запах был не многим сильнее легкого смрада разложения, постоянно висящего в воздухе в районе передовой. Я различил истлевшие лоскуты одежды и пряди белокурых волос — похоже, здесь укрывалась от обстрела мать с двумя маленькими детьми и грудным младенцем. Но снаряды сделали свое дело. Или ядовитый газ.

Однако не вид человеческих останков заставил сержанта резко остановиться, а меня — еще крепче стиснуть пистолет и трость. Пять котят — хотя таких крупных толстых животных и котятами-то не назовешь — подняли головы, отвлекаясь от еды. Они находились внутри матери и старшего ребенка. От младенца ничего не осталось, кроме пожелтевших кружавчиков и белых косточек.

Сержант завопил и ринулся вперед, выставив штык. Котята бросились врассыпную — в спинах трупов тоже зияли огромные дыры — и скрылись в груде обгорелых бревен, куда человеку не пролезть.

Я случайно поднял взгляд и среди нагромождения балок над нами увидел пару желтых глаз побольше, смотревших на нас с каким-то дьявольским любопытством. В следующий миг кошка с котятами завыли. Вой становился все громче и громче, и под конец мы с сержантом только и могли, что стоять и трясти головой, дивясь силе звука.

Я уже слышал такой хор раньше. На «ничейной земле». И сам участвовал в нем.

«Пойдемте отсюда», — сказал я. Мы с сержантом вышли наружу и сторожили у развалин, пока О'Бранаган не вернулся с двумя парусиновыми сумками ручных гранат, тремя пустыми винными бутылками и канистрой бензина, которые я приказал выпросить или украсть где-нибудь.

От взрывов взметывались огромные клубы пыли и каменной крошки. Мы с сержантом швырнули по крайней мере одну гранату в каждый укромный закуток, найденный в подвале. О'Бранаган наполнил бутылки бензином, мы пустили на фитили старую рубаху из ранца второго солдата, и я поджег все три фитиля своей траншейной зажигалкой. Взрывы получились впечатляющими, но пожар превзошел все ожидания. Все время, пока пылали развалины и уже обгорелые балки рушились в заполненный черным дымом провал подвала, сержант держал винтовку наготове и не сводил глаз с дверного проема.

Ни во время пожара, ни после никто оттуда не появился.

Когда мы уже заканчивали дело, мимо в сторону передовой прошел взвод 6-й Викторианской бригады, и я заметил странные взгляды, обращенные на нас.

Всего

несколько минут назад я проезжал на велосипеде той же дорогой, направляясь в штаб с донесением, и пригляделся в сумерках, не дымятся ли до сих пор развалины дома. Кусок брезента, которым мы снова накрыли рыжеволосого шотландца, лежал на месте. Но мне показалось, будто ткань над лицом подозрительно бугрится и слегка шевелится.

Я сказал себе, что это игра угасающего света, и налег на педали.

1 августа, вторник, 2.30 пополуночи

Пишу, сидя на стрелковой ступеньке у землянки капитана Брауна. Света артиллерийских зарниц хватает, чтобы видеть страницу.

Постепенно я понял: Смерть — ревнивая поклонница.

Я думаю о женщинах, ждущих нас дома — матерях, сестрах, возлюбленных, женах, — и об их собственническом отношении к нам — мертвым и обреченным на смерть. Они самонадеянно полагают, что сумеют сохранить память о нас, как пепел и кости в погребальной урне.

Но даже самая память о нас истребляется здесь.

Когда в твой сон мильоны мертвецов Войдут, побатальонно, бледным строем… И если вдруг средь сонма неживых Мелькнут черты, с лицом любимым схожи, Знай, это призрак. Жизни нет в пустых Глазницах — ибо смерть все уничтожит. [14]

Господи, я безумно люблю жизнь. Даже это богомерзкое место, где от деревьев остались лишь уродливые расщепленные пни, и ничего не растет на изрытой воронками земле, даже эти отвратительные зрелища, запахи и звуки для меня бесконечно предпочтительнее неизменной пустоты Вечной Тьмы.

14

Чарльз Сорли, «Когда в твой сон мильоны мертвецов…» (пер. Ю. Маслова).

Но как бы я ни любил природу, музыку, спорт, псовую охоту, весенние утра, осенние вечера, как бы я ни любил все эти чудесные вещи, которые приходят мне на ум при слове «жизнь», — женщин я люблю еще больше.

Мне только-только стукнуло пятнадцать, когда я повел троюродную сестру-ровесницу прогуляться к хмелевой ферме с диковинными беловерхими хмелесушилками. Двадцать штук вздымались над амбарами, словно воображаемые альпийские пики над шале. Они походили на бумажные конусы, из которых кондитер мистер Лидс выдавливал глазурь, рисуя надписи на праздничных тортах.

Звали мою сестру Эвелин, и мы безо всякой задней мысли свернули в лес рядом с хмелевой фермой. Местные жители редко ходили лесной тропой, но она была кратчайшим путем до нашего дома в Уилде. Помню, тогда стояла жара — почти такая же, как в последние дни здесь, на Сомме, но одновременно совсем другая. Несмотря на полное безветрие, воздух под сквозной сенью листвы казался живым от стрекота кузнечиков в высокой траве, щебета птиц в высоких кронах, шороха белок и прочих незримых зверьков в густых зарослях.