Двуликий демон Мара. Смерть в любви
Шрифт:
Проснулся от аромата фиалок и прикосновения ее руки. Мы стояли на той же вымощенной плитами террасе, где она угощала меня чаем в прошлый раз. Позади нас находился тускло освещенный особняк, повсюду вокруг были расставлены фонари «молнии» со свечами. В конурах за амбаром вяло погавкивали собаки. Прекрасная Дама одета в светлое вечернее платье с оборчатой бежевой манишкой, прикрывающей глубокое декольте, бежевыми рукавами по локоть и узкой юбкой с завышенной талией, перехваченной изящным драгоценным поясом. Волосы заколоты в узел жемчужными гребнями, длинная шея сияла в свете фонарей.
Она провела
Я взял Прекрасную Даму под руку и подвел к столу. Ее юбка тихо зашуршала, когда она усаживалась на отодвинутый мной стул. Сев на свое место, я сильно ущипнул себя за руку под столом. Почувствовал боль, но лишь улыбнулся, подивившись правдоподобности сна.
— Думаешь, тебе все снится? — спросила Прекрасная Дама, слабо улыбаясь. Голос у нее грудной и бархатистый, как мне помнилось, но я не ожидал, что он произведет такое действие: словно она опять пробежала кончиками пальцев по моей коже.
— Я уже и забыл, что ты разговариваешь, — тупо сказал я.
Ее улыбка стала заметнее:
— Конечно, я разговариваю. Или тебе хотелось бы, чтобы я была немая?
— Вовсе нет, — пробормотал я. — Просто…
— Просто ты не вполне понимаешь действующие здесь правила, — мягко промолвила она, наливая в наши бокалы вина из бутылки, стоявшей ближе к ней.
— А здесь есть какие-то правила?
— Нет. Только возможности. — Она говорила тихо, почти шепотом. Огонь трещал в камине, и я слышал шум крепчающего ветра в деревьях за окнами. — Ты голоден?
Я посмотрел на запеченного цыпленка, на изящные серебряные приборы, сверкающие в отблесках свечи, на искрящийся хрустальный бокал с вином и блюдо со свежайшим зеленым салатом. Уже много месяцев не ел ничего подобного.
— Нет, не голоден, — честно сказал я.
— Хорошо. — Теперь в голосе Прекрасной Дамы явственно слышались шутливые нотки.
Она встала, взяла меня за руку прохладными пальцами и провела из столовой залы в богато убранную гостиную, затем в холл, потом вверх по широкой лестнице, через лестничную площадку с потемневшими от времени портретами на стенах и наконец в спальню. Здесь тоже пылал камин, озаряя мерцающим светом раздвинутый кружевной полог кровати. Широкие двери выходили на балкон, и я видел яркие звезды над темными деревьями.
Она повернулась ко мне и подняла лицо:
— Пожалуйста, поцелуй меня.
Чувствуя себя актером, который должен бы держать в руках листки сценария и выступать при свете рампы, а не каминного огня, я шагнул вперед и поцеловал Прекрасную Даму. Ощущение театра тотчас исчезло. Когда ее теплые влажные губы приоткрылись, почувствовал сладостное головокружение, и пол поплыл под ногами. Она медленно подняла руку и дотронулась кончиками пальцев до моей шеи сзади.
Когда наш долгий поцелуй наконец завершился, я мог лишь стоять столбом, охваченный приливом страсти, какой не знал доселе. Я обнимал Прекрасную
— Иди сюда, — прошептала она и шагнула к кровати под высоким балдахином.
Я заколебался лишь на миг, но она обернулась, по-прежнему держа меня за руку, и вопросительно приподняла бровь.
— Даже если ты Смерть, — хрипло проговорил я, — наверное, оно того стоит.
Ее улыбка была еле уловима в мягком мерцающем свете камина:
— Ты думаешь, я Смерть? Почему не Муза? Почему не Мнемозина?
Последовала тишина, нарушаемая лишь треском горящих поленьев и возобновившимся шумом ветра в деревьях. Прекрасная Дама начертила пальцем затейливый узор на тыльной стороне моей ладони.
— Разве это имеет значение? — спросила она.
Я не ответил. Она снова двинулась к кровати, и я последовал за ней. Она остановилась и опять подняла ко мне лицо. Шум ветра в деревьях превратился в паровозный гудок, затем в грохот стремительно мчащегося состава, а потом я повалился ниц, закрывая лицо ладонями, когда минометная мина взорвалась всего в десяти ярдах от ниши, где я спал. Пятерых парней, с которыми я разговаривал меньше двадцати минут назад, разорвало в клочья. Раскаленные шрапнельные пули застучали по моей каске, и кровавые куски плоти полетели на мешки моей ниши, точно мясные ошметки, брошенные псам.
12 августа, суббота, 6.30 вечера
Сегодня днем, когда я ехал на велосипеде по углубленной дороге между Позьером и Альбером, направляясь в штаб с донесением от полковника, я остановился посмотреть на зрелище, обещавшее быть комичным.
Высоко в воздухе висел один из наших наблюдательных аэростатов, похожий на толстую колбасу, и вдруг через линию фронта с жужжанием перелетел вражеский моноплан. Сначала я хотел спрятаться в какую-нибудь воронку поглубже, но по-шмелиному гудящая машина не собиралась искать цель для своих бомб: она направилась прямиком к аэростату. Обычно забавно наблюдать за поведением пилотов при появлении неприятельского самолета. Они моментально прыгают с парашютом, не дожидаясь атаки. Я их не виню: аэростаты взрываются со страшной силой, и я тоже, пожалуй, не стал бы дожидаться, когда засверкает дульное пламя вражеских пулеметов.
Оба наблюдателя прыгнули, как только немецкий аэроплан повернул к ним, и я удовлетворенно кивнул, когда их парашюты одновременно раскрылись. Крылатая машина зашла на цель единственный раз, пулеметы строчили секунды три, если не меньше, и аэростат сделал то, что делают все подобные водородные мишени, пробитые горячим свинцом: взорвался гигантским облаком горящего газа и клочьев прорезиненной ткани. Ивовая корзина под ним полыхнула, как трут.
К несчастью, ветра почти не было, поэтому парашюты не смещались в сторону Альбера или наших резервных позиций, а медленно спускались по спирали прямо под горящим аэростатом, похожие на белые семена одуванчика. Огненное облако настигло первого парня на высоте двухсот футов над землей. Я отчетливо услышал пронзительные крики бедняги, когда у него вспыхнул сначала парашют, потом одежда.