Двум смертям не бывать
Шрифт:
— Бертовин, Бери Хлодия и домой. — сказал Рамон, взобравшись в седло. — Хватит с него на сегодня, и без того как бы рана не вскрылась. С остальными сам поговорю.
— Одного не оставлю. — Ответил Бертовин.
— Я. На своей. Земле. И бояться мне некого.
Хлодий подумал о том, что достаточно напороться на недобитков, вроде сегодняшних — и пиши пропало. Он даже открыл было рот прежде, чем вспомнил, что отроку подобает помалкивать, помня, что у него два уха и один язык, а не наоборот. И промолчал, увидев, как схлестнулись взглядами отец и господин,
— Как прикажешь.
— Вернусь — поговорим. — Голос Рамона снова был спокоен, точно ничего не случилось. Бертовин кивнул, и развернул коня. Хлодий последовал за ним.
Они долго ехали молча, Бертовин — занятый своими мыслями, Хлодий — ногой. Но думать только о том, скоро ли кончится путь, было невыносимо: казалось что время просто застыло, издеваясь. И он спросил о том, что давно не давало покоя, набравшись смелости только сейчас.
— Отец, скажи: ты рад, что все так обернулось?
Бертовин ответил не сразу: долго глядел куда-то вдаль. Потом заговорил — медленно, точно припоминая что-то.
— Когда я был таким как ты то часто думал, что было бы, признай отец меня наследником: ведь я родился до того, как его жена выносила первенца.
Хлодий хотел было сказать что он-то тут при чем, он спрашивал не об этом — и прикусил язык в который раз за день. За отцом не водилось склонности к пустопорожним воспоминаниям, никогда он, подобно другим людям в возрасте не начинал петь о том что, мол, мы в ваше время… Неспроста он заговорил об этом, ой, неспроста…
— И даже проклятье меня не пугало тогда, оно казалось чем-то не имеющим значения — подумаешь все мы смертны, в а том возрасте каждый год — вечность. — Он вздохнул. — Стыдно признаться, приди тогда кто, и скажи: владей, я бы согласился не задумываясь, я бы… я бы даже согласился пойти против людей, что меня вырастили. Только потому что мне тогда казалось великой несправедливостью: моим единокровным братьям будет принадлежать все, а мне только и остается, что верно служить и не требовать большего.
Хлодий уставился на отца. То, о чем он говорил, было неправильным. Немыслимым.
— А потом я похоронил их. Одного за другим. Человек — странное существо, пока они были живы, я им завидовал, и только стоя над гробом понимал, что — любил. Только мертвым уже об этом не расскажешь.
Он снова надолго замолчал.
— Не знаю, когда я понял, что оно того не стоит. Может, просто стал старше. Юности кажется, что лучше сгореть быстро, но ярко, а потом начинаешь ценить жизнь. Я не боюсь смерти, ты знаешь. Но… Я пережил братьев, пережил их детей…. Рамон последний. Я вижу, что мой сын стал мужчиной и, даст бог, увижу, как выросли внуки. А они уходят один за другим, и не остается даже памяти — лишь страницы в семейных летописях. Нас помнят те, кто нас любит, а их дети растут, никогда не видя отца — не все, конечно, но много ли помнит ребенок? Не стоит оно того. Совсем не стоит.
Хлодий никогда не задумывался о таких вещах. Мысль о том, что изменись много лет назад какая-то малость — а в роду были случаи, когда бастардов усыновляли
— А теперь выходит, что ты получишь то, чем я грезил когда-то. — продолжал Бертовин. Землю. Титул. Возможность смотреть людям прямо в глаза и не чувствовать себя ублюдком. И без проклятья впридачу. Так что, да — я счастлив. Но — сам-то ты чего хочешь?
Хлодий задумался. До сих пор жизнь казалась предсказуемой и размеренной. Сейчас…
— Я не знаю. Я думал… Пока буду ходить с господином, потом, когда… потом с тобой вернемся домой, буду возиться с мальчишками. Смотреть, чему учишь их ты, учиться сам. Потом, может быть муштровать гарнизон, водить копье, когда то потребует сюзерен, как законный представитель несовершеннолетнего графа пока будешь ты, ведь так? Женюсь… А теперь — не знаю. Чернь говорит: жизнь господина беззаботна, балы, пиры да охоты. А я всегда видел совершенно другое, и…
— Многие господа тоже считают, что их дело — балы, пиры да охоты. — Заметил Бертовин. — И нам с тобой очень повезло, что Рамон не таков.
Хлодий улыбнулся:
— Сидели бы в замке, пьянствовали и копили жирок. Нога была бы цела точно.
Бертовин рассмеялся. Потом негромко ответил:
— Я рад, что могу гордиться службой такому господину. Я знаю, что смогу гордиться службой тебе. Но я еще и отец, и я хочу, чтобы мой сын был не только настоящим мужчиной и доблестным воином. Я хочу, чтобы ты был счастливым, сынок.
Хлодий сморгнул неведомо откуда взявшиеся слезы — давно, очень давно отец не говорил с ним… так.
— Пап, я правда, не знаю. Когда мне сказали — я был счастлив и горд, а сейчас…
— А сейчас ты на своей шкуре почувствовал, что значит быть господином.
— Да. Но… — он задумался. — Да, пожалуй, я все же хочу этого. Хочу знать, на что я способен. Просто все слишком неожиданно. Трудно привыкнуть.
— Привыкнешь. — пообещал Бертовин.
Здравствуй.
Скажи, о чем ты писал матушке? Второй день ходит злющая, что помойная кошка, как раз как последнее письмо принесли. Бабы сидят по комнатам притихшие, я грешным делом вообще хотел было смыться из замка куда подальше. Потом решил, что ну его, хуже будет, и засел в библиотеке. Старые манускрипты отлично помогают отвлечься от разъяренных женщин.
Впрочем, вечером ко мне зашли пожаловаться. Ничего не понял, за исключением того, какие мы с тобой оба неблагодарные сыновья. А «этот» — ну, ты знаешь, кто у нее «этот» — и вовсе тварь, о которой говорить нечего. Сбил тебя с пути истинного, без его пагубного влияния ты бы никогда с родной матерью так не поступил. Что вы вдвоем натворили? И что ты сделал с Эдгаром? Что бы там не шипела матушка, мы-то с тобой знаем, что этот тихоня (и что только ты в нем нашел) мухи не обидит. Так что чем бы вы матушку не задели — это явно твои проделки. Рассказывай.