Двум смертям не бывать

Шнейдер Наталья

Разумеется, полились слезы, разумеется, ей стало дурно. Переждав упреки в жестокосердии я сказал, что если она хочет, чтобы я остался рядом с ней — пусть уймется. Я буду уезжать куда хочу и насколько хочу, так и быть, предупреждая к кому поехал. Иначе я уйду с первым же проходящим мимо отрядом наемников и не могу поручиться, что ее хотя бы оповестят, когда я погибну, не говоря уж о том, чтобы привезти тело. Она хлопнулась в обморок, я грохнул дверью. На следующий день меня встретил кроткий печальный взгляд — и, признаться, я устыдился. Воистину, сила женщины — в ее слабости. Но я слишком долго сидел запертым в четырех стенах и отказаться

от свободы сейчас, когда и без того осталось немного, меня никто не заставит. Отказаться от права общаться с людьми, которые мне нравятся, участвовать в охотах, танцах и пирах — да просто самому решать, что делать. Я не устаю жалеть лишь о том, что не уехал, когда ты звал, хоть и говорят, что незачем сожалеть о том, что уже не изменишь. Тем не менее, я готов кусать локти, когда вспоминаю, какую возможность упустил. Даже странно — тогда я был уверен, что поступаю правильно. Сейчас… повзрослел, что ли? Или просто понял, что из себя представляет та «материнская любовь»? И что такое сама матушка?

Признаться, мне трудно было поверить в ту историю, что ты рассказал. Поверить, что мать опустится до того, чтобы не выполнить последнюю волю отца — хотя сейчас я отчетливо понимаю, что никакой любви и согласия между ними не было, да и не могло быть. И все же последняя воля. Грешным делом я даже подумал, что Эдгар мог солгать. Мне горько от того, что приходится решать, кому верить — не слишком близкому родичу или родной матери. Что я вообще способен решать, вместо того, чтобы поверить ей безоговорочно. Еще горше то, что я уверен — Эдгар не солгал.

Про турнир я ей так и не сказал. Осталось недолго — сообщу в последний момент, когда все будет готово, а кони оседланы. Не раньше.

Я не надеюсь победить, но, полагаю, что все е не ударю лицом в грязь. По большому счету, остается только ждать — броня и оружие в идеальном состоянии, конь объезжен, оруженосец вымуштрован… оказывается, я забыл рассказать тебе о том, что у меня теперь есть оруженосец. Славный смышленый парнишка, сын одного из наших вассалов — его прежний господин умер от холеры, теперь я подобрал. И уже договорился с тем, кто возьмет его после моей смерти — не везет мальчику с господами, что ж поделать. Но пока он служит мне, и я им доволен.

Так что теперь остается только ждать. И молиться о том. чтобы дожить. Помолись и ты за меня.

Рихмер.

Глава 23

Едва осознав, на каком он свете, Рамон расспросил Бертовина. Тот рассказал, не скрывая ничего, и делая вид, будто не замечает, как господин тяжело молчит, собирая в кулак одеяло.

— Вот, значит, как. Где она?

— Дома, наверное. — Пожал плечами Бертовин. — Как ты в первый раз очнулся, так и уехала.

— Я думал, брежу.

— Нет.

— Дура.

— Это ты дурак.

— И я дурак. — покорно согласился Рамон.

Что же она натворила, дурочка маленькая? Оставалось только надеяться, что у Амикама хватит здравого смысла отослать дочь к родне, той самой, до которой неделя пути. Да, домой после этого не вернуться, но лучше изгнание, чем костер. Грозился всех ведьм под корень своими руками? Рамон застонал. Ну вот, когда загорится этот костер, можно будет считать, что сам его и разложил.

— Болит? — осторожно спросил Бертовин.

— Нет. — Тьфу ты, забыл совсем, что не один. — Ничего страшного. Ступай, хватит со мной нянчиться.

Выздоравливал он медленно и трудно. Лубки сняли в свой черед

и сломанные ребра зажили, но кашель досаждал еще долго. Впрочем, куда хуже оказались никак не желавшие проходить головокружения, из-за которых то и дело приходилось останавливаться и хвататься за первое, что подвернется под руку. Приступы становились все реже, но невозможно было знать, когда и где застанет очередной, и несколько раз Рамон едва не слетел с коня, застигнутый врасплох. О дальних поездках и даже визитах к соседям речи не шло вообще, но в седло рыцарь взобрался едва смог ходить без посторонней помощи. Бертовин попытался было запретить, но в очередной раз убедился, что если уж господин втемяшил что-то в голову — не отступится. Тем более что болезнь не прибавила рыцарю ни мягкости характера, ни вежливости. А уж до чего стал невоздержан на язык — словами не передать. Особенно когда обнаружил, что придется долго и осторожно разрабатывать руку, переставшую удерживать щит. Хлодию хватило ума брякнуть — мол, бог с ней, с рукой, мол ежели чего, командовать господину можно и с безопасного места командовать, а рубиться — на то гарнизон есть. Утешить хотел. Потом недели две боялся на глаза показаться.

Но время шло, мало-помалу возвращались и силы и ловкость. И едва Рамон понял, что не только выдержит дорогу до Агена, но и вернется обратно, он собрался в город.

Амикам встретил вроде бы с обычной приветливостью, но холодок в голосе рыцарь почувствовал сразу же. Они расположились в беседке, слуга принес вина и фруктов.

— Я послал за Лией. — сказал Амикам. — Сейчас придет.

Рамон кивнул. Девочка в городе? Плохо, очень плохо. Встретился взглядом с хозяином дома:

— Поверишь ли ты, если я скажу, что скорее согласился бы остаться там навсегда, нежели купить жизнь такой ценой?

— Верю. Но пойми и ты: я отец.

— Да. И мне безумно жаль, что так вышло. — Он замер, буквально кожей почувствовав взгляд. Развернулся, вставая.

Ничего в ней не изменилось. Вот разве что раньше не смотрела так… словно на официальном приеме. И улыбка не выглядела натянутой маской. Хорошая моя, зачем же ты так?

— Я оставлю вас ненадолго.

— Отец, не уходи. У меня нет секретов.

Ну вот и все. Говорить больше не о чем. И все же…

— Здравствуй. Рад видеть тебя.

Рад. Несмотря ни на что.

— Здравствуй.

— Я… — слов отчаянно не хватало, и мешал Амикам. Шагнуть бы, обнять и пусть руки и губы объяснят вернее, чем тысяча слов… Вот только не позволит, даже не будь рядом отца. Рамон не знал, откуда взялась такая уверенность, но видеть девушку такую родную и чужую одновременно казалось невыносимым. Зря он приехал.

— Я прошу прощения. За все.

— Я не держу на тебя зла. — В голосе не было ничего, кроме спокойной вежливости, как ни старался рыцарь расслышать хоть тень чувств. — Но ничего не вернуть.

— Жаль… — Наверное, надо было сказать что-то другое. Просить, объясняться… Впрочем, зачем? Хоть кому-то в этом мире удалось вернуть любовь, ползая в ногах? — Мне тебя не хватает.

— Жаль. — согласилась она.

— Тогда… — нет, все же он спросит о том, что не давало покоя с самого начала. — Перед тем, как попрощаться… скажи, все было по-настоящему? Или приворот?

В первый раз за весь разговор в ее улыбке появилось что-то человеческое. Очень-очень грустное и безнадежное.

— Ты приехал… и все равно не доверяешь. Так о чем говорить? И много ли будут стоить мои слова?