Дядька
Шрифт:
Леська побежала на другой край полосы. По дороге бросила все еще хохочущей Катерине:
— Смейся, смейся! Пока ты гогочешь, мы три снопа увяжем.
Ну, как будто замолчала, прищемили ее наконец. Как сразу стало тихо: слышен лишь свист серпов, да изредка кто-нибудь охнет, расправляя затекшую поясницу.
Жнется легко, почти без усилия; спасибо Савосе, хорошо серп наточил! Платок вот только неудобно сполз, закрыв полщеки. Движением головы она попыталась сдвинуть его на место. Нет, ничего хорошего, только волосы зря разлохматила. Вот ведь наказанье с этими платками, и кто только их такими выдумал!
Рядом опять заворчали те две балаболки,
— Ох ты господи! Смотреть не на что! Да и то сказать: на такой-то землице нешто чего путное вырастет! Это ж не землица, а слезы сплошные…
— И не говори! — вторила другая. — И чем только оброк платить станем? Весной, поди, снова будем на одной бульбе сидеть.
Леське в конце концов надоела эта невеселая воркотня.
— Тетки, что стонете? — подняла она голову. — Жито как жито, совсем даже и не плохое.
Лучше бы она промолчала!
— У вас сколько ртов? — сверлит ее глазами одна из теток. — Четыре? Ну а у меня — девять, вот и помалкивай!
Леська опять погрузилась в работу; снова мерно и коротко засвистел серп: ж-жик, ж-жик!
Солнце припекает. На вышитый рукав присел крупный зеленоглазый слепень. Хорошо бы его прихлопнуть, да он, верно, крови насосался, жаль рукав пачкать.
А колосья все падают, падают, и конца-края им нет!
Проходит бесконечно долгое время, пока с того конца раздается Тэклин голос:
— Лесю, кончай, иди полдничать.
Леська замешкалась, увязывая последний сноп, а бабушка кличет снова:
— Кончай, кончай работу, нельзя в полдень жать. Полудница накажет.
Леська торопится, затягивая перевясло: с полудницей шутить нельзя! В знойные летние дни ходит она в длинной белой рубахе по полям, по лугам и строго следит, чтобы никто не смел работать в полуденный зной. Полдень — ее время. И косари, и жнеи хорошо ее знают. Сколько раз, бывало, наказывала она слишком истовых работников, что продолжали в полдень упрямо махать косой или свистеть серпом. Долго им не забыть, как меркнет взор, звенит в ушах, кругом идет голова от полуденного удара!
Тэкля меж тем развязала узелок, вынула жбан с квасом, пару печеных яичек, холодную картошку, светлые пупырчатые огурчики.
— Тебя там не напекло? — осведомляется она у внучки.
— Да нет, не очень. Соседки вот только донимают: что, мол, за жито, да смотреть не на что, да весной на бульбу сядем… До сих пор в ушах гудит…
Отвечала она рассеянно, ибо взор ее был прикован к Янке, сидевшему неподалеку. Возле него терлась, пытаясь расшевелить, румяная Катерина, а он задумчиво подперся рукой, глядя в сизую даль и, очевидно, вовсе не желал, чтобы его беспокоили, но в то же время не хотел показаться невежливым.
Ох, Кася, Кася! Шумная, беспардонная, с визгливым и резким, будто у сойки, голосом, липкая, вязнущая в зубах. Все в ней Леську раздражало до тошноты: и крутые, слишком румяные щеки, и вызывающе дебелые телеса, и эта ее пренебрежительная грубость в обращении со всеми, кроме пригожих молодых мужчин — о, с теми она совсем не такая! И куда только девается вся ее обычная резкость: голос умильно и сдобно воркует, взгляд так и источает масло, и сами собой появляются все те соблазнительно-непристойные жесты, от которых мужики непонятно почему так и мякнут, в то время как невинную девушку, вроде Леськи, едва не тошнит от подобной мерзости!
Впрочем, Ясь как будто не слишком настроен был мякнуть: твердо, хоть и деликатно отстранил он Катерину и сам о нее отодвинулся. Каську это, однако,
Обиженная Каська заверещала ему вослед:
— Ну и ступай, ступай, коли так! Нужны мне больно твои усы! У тебя не усы, а храбли! Все мужу расскажу, так и знай!
Расскажет, как же! Скорее галушки с неба посыпятся, чем Каська про такое дело мужу расскажет. Нет уж, дудки: не такой у ней муж!
Ясь, однако, прошел мимо них с бабушкой, глядя в сторону дороги, приветливо замахав кому-то рукой. Леська обернулась в ту же сторону, куда смотрел ее друг: по дороге бежал Митранька с узелком в руке.
— Принес?
— Принес? Ну, умница! — ласково встретил его дядька.
Леська тоже была рада, что Катерина хоть на сей раз осталась с носом.
А Горюнец уже и думать забыл о Катерине: другое на думы пришло. Вот ведь какой у него теперь хлопчик есть! Скоро совсем большим станет, поднимется стройным и ладным, что тополь, завьются черные кудри, проступит на губе молодой черный ус. А потом и женится, своей семьей заживет, детки пойдут. А сам Горюнец к тому времени совсем сгорбится, постареет, высохнет в щепку, как дед Юстин, и Митранькины дети, поди, привыкнут звать его дедом. И редко кто вспомнит, что был он когда-то синеглазым, улыбчивым Ясем, лучшим на селе работником и едва ли не первым красавцем…
Глава седьмая
Быстро прокатилось лето; небо еще яркое, голубое, но березы стояли уже золотые до последнего листка, а на траве уже промелькнул тонким тающим кружевом утренний иней.
Горюнец сидел на скамейке у ворот, запрокинув голову и блаженно прикрыв глаза. Солнце грело уже не по-летнему, с холодком, и на плечах уже поверх рубахи — суконная свитка, туго опоясанная, чтобы не продувало.
Вот мимо с протяжной песней проплыла стайка девчат. Головы у них убраны кленовыми листьями, на шеях — в три ряда бусы из рябины. В руках у многих тоже горят букеты пестрых листьев. Вот среди них мелькнула темная головка; Леська шла немного позади, ее не разглядеть было сразу за другими головами. Шла она как будто и не с ними: другие весело болтали, пересмеивались, песни пели, а она шла себе молча, опустив голову, сосредоточенно вертя в тонких пальцах какой-то сухой стебелек. Светло-оранжевые кленовые листья пылали ярким огнем в каштановых волосах… Вот она на мгновение повернула голову; вечернее солнце розовым светом охватило ее лицо, золотом зажглось на темных пушистых ресницах. Внезапно и только на миг вспыхнула она яркой, чудной красотой и снова погасла, стала прежней угловатой девчонкой с тонкими руками и торчащими лопатками.
Горюнец опять закрыл глаза, подставляя лицо мягкому осеннему солнышку. Со спокойной нежностью думал он о своей Лесечке. Давно ли, казалось бы, крохой была, путалась в длинной рубашонке, а теперь вон какая выросла-поднялась! Скоро совсем выровняется, хорошая девчина будет, не один хлопец по ней иссохнет…
— Эй, чего рожу палишь? — оборвал его мысли чей-то резкий голос. — И так уж весь черный, что твой арап!
Он нехотя открыл глаза. Мимо, с достоинством неся выпуклый зад, шла Катерина. На ее полной, немного оплывшей белой шее бряцали красно-белые бусы; круглые, словно нарисованные, глаза смотрели как будто равнодушно и в то же время маслено, одновременно и скользили, и липли.