Дядька

Теплинская Мария Владимировна

— Ты, братка, пошел бы сперва умылся, а то у тебя молоко материно по губе течет!

Или:

— Ой, Хведю, да у тебя штаны совсем продрались, весь зад светится, поди зашей сперва!

Разумеется, не все шутили так добродушно; были и такие, кто откровенно гнал его прочь:

— Пошел, пошел отсель, покуда по шее не надавали!

Янка тогда над ним тоже немного посмеивался, но больше жалел. Поэтому Хведька, если его сразу не прогоняли, садился всегда рядом с ним или с Васей Кочетом, неотлучным Янкиным другом, тоже очень спокойным и ласковым. Оба они, кстати, всегда защищали мальчонку, когда остальные нападали на него всем гуртом.

Кто-то из этих «остальных», то ли Савка, то ли Рынька Луцук, прицепили ему кличку-погоняло Ножки-на-вису,

которую вскоре подхватили и другие. Прозвали так бедного Хведьку за то, что он любил сидеть на каком-нибудь возвышении, хотя бы на развилке той же милой их сердцу липы. Видимо, тогда он казался себе выше ростом, чем был на деле. Во всяком случае, голова его и вправду гордо возвышалась над остальными, зато ноги беспомощно болтались, не доставая до земли.

Как-то он теперь, этот маленький забавный Хведька? Должно быть, совсем вырос, не узнать…

— Так ты позови его, Лесю, добре? — напомнил Горюнец.

— Добре, Ясю, позову и Хведьку! — откликнулась она. — Всех позову, кого захочешь!

Помахав ему рукой, она птичкой выпорхнула из хаты, взметнув на прощание тяжелым темным подолом.

— Тебя с единого слова послушала, — с обидой бросил Савел. — А я с ней бьюсь, бьюсь, и хоть бы толку…

— Вот и приглядись, как с нею нужно, — усмехнулся Янка.

— Ну, ясное дело, ты ее все по головке гладишь, а с ней нельзя так, живо слабину почует да на голову тебе и сядет.

— Мне до сих пор не села, — покачал головой Ясь. — Да и ты, Савка, шел бы тоже домой. А то мне еще нынче баню топить, Митраньку моего отскребать! Митрасю, где ты там? — только теперь спохватился Горюнец.

А Митрась, пользуясь тем, что про него все забыли, занял недавнее Муркино место; мальчишка крепко спал на жесткой крышке сундука, подтянув под себя ноги и даже не сняв пропыленных лаптей.

Глава вторая

Народу набилась полная хата. Воздух в ней стал таким тяжелым и липким от дыхания, что пришлось открыть настежь все окна. На лавках воробья негде было приткнуть, хотя со всей деревни явилось всего-то девять хлопцев, три-четыре взрослых мужика, две-три женщины да несколько ребятишек полюбопытнее.

Никто из них, впрочем, и не стал ждать нынешнего вечера; еще вчера, едва по селу разнесся слух, что Янка Горюнец, три года тому забритый в солдаты, теперь нежданно-негаданно вернулся домой — и с тех самых пор дверь в Янкину хату не закрывалась до самой ночи. Первым сломя голову примчался быстроногий Василь; с детской непосредственностью этот совсем уже взрослый парень бросился к нему на шею, жарко расцеловал в обе щеки и едва ли не запрыгал вокруг, словно веселый и чуточку бестолковый щенок, обрадованный приходом любимого хозяина. Вслед за Василем заглянул ближайший сосед Мирон, а вскоре пожаловал рассудливый и степенный Рыгор Мулява, бывший у длымчан навроде войта и с детства любивший Янку.

Вон он, кстати, сидит — в углу, возле окна; подле него два его взрослых сына, один уж год как женат, у другого свадьба осенью. У обоих на лицах — усталая скука, с Янкой близки они никогда не были, а сейчас им до него тем паче никакого дела нет. Зато отец глядит на него ласково и внимательно, с оттенком смутной грусти. Рыгору — лет за сорок; в русой бороде его и в густой, буйно вьющейся гриве волос проглянули уже белые нити, на лбу пролегли длинные извилистые морщины. За минувшие три года он, однако, почти не изменился, разве что седин прежде не было.

А Рыгор тем временем тоже с грустью думал о прошлом. Давно ли, казалось, учил он маленького Яся, как срезать удилище, как сделать вершу. Давно ли наставлял, какая рыба на какую приваду охотней идет… Давно то было, много воды утекло… И Граня тогда жива была, и сам он был моложе! Вот унесла теперь Граню судьбина злая, а взамен сына ее вернула… Авгинья-то, супружница законная, жаба благоверная, и глядеть-то на него не захотела. «Как же, не видала я того Янки!» — отмахнулась она сварливо.

А

в Рыгоровой памяти вдруг встал совсем иной Ясь, каким он был перед самым набором. До чего пригож был тогда! Резкие темные брови, подобно крыльям ласточки, взметнулись в лихом размахе над синими глазами, зоркими, соколиными, глядевшими всегда открыто и ясно. Стан, охваченный узорным кушаком-дзягой, был тогда строен и крепок, по-молодецки слегка откинут назад, а крутые красивые плечи развернуты гордо. А как разгорится он на косьбе или на молотьбе — так и зальются загорелые щеки жарким румянцем, так и заблещут ярко синие очи! А как вечером, на гулянье, наденет Ясь вышитую рубаху, развернет свои плечи — древний бог Купала таких бы не постыдился! — тряхнет густыми кудрями, да как пойдет! Девчата все шеи отвертят…

А теперь — что же? Плечи устало поникли, румянец сбежал с лица; стало оно теперь каким-то землисто-бурым, отчетливее выступили скулы. Губы обветрились, у глаз, еще красивых и ярких, залегли тонкие морщинки. Одни брови остались, да и те, пожалуй, чуть выцвели. А в глазах его нет-нет да и проглянет тоска смертная, глубокая: гложет, видно, беднягу какой-то недуг, а то кто бы его отпустил домой до срока?.. Эх, какого парня загубили!

И оба они вдруг смутились, посмотрев один на другого: Рыгор — поняв, что Ясь прочел его мысли, а тот — что Рыгор о том догадался. И взор Горюнца поневоле скользнул дальше, к братьям Луцукам, также сидевшим подле своих родителей, тетки Арины и дядьки Матвея. Старшего, как и длымского войта, зовут Рыгором, а младшего — Александром, хотя для всех на селе он попросту Санька или, чаще — Алесь. Братья Луцуки — погодки, но похожи друг на друга, как близнецы — разве что у Саньки сбоку губы небольшая черная родинка, будто мушка, а у Рыньки такой мушки нет. Никто лучше них не играет на скрипке жалостные старинные песни или задорные плясовые. Скрипку они, кстати, принесли с собой — вон она лежит между ними на лавке, завернутая в толстый мохнатый платок.

А вот и Галичи пришли всей семьей. Рядом с дедом Юстином — маленьким, неприметным, но шустрым старичком, сидит его жена Тэкля — статная, дородная, словно хороший тугой сноп. Этой женщине перевалило за пятьдесят, но ее полное, мощное тело сохранило еще силу и красоту обильной зрелости. Сохранило следы прежней красоты и лицо ее, отмеченное печатью спокойной и мудрой властности, какой обладают хозяйки-большухи, хранительницы домашнего очага. Белая намитка слегка оттопырилась на затылке — за счет толстых кос, уложенных кренделем. Возле нее сидит Савка-заскребыш, самый младший из их четверых детей, тот самый, что приходил к нему давеча. Леська тоже пришла, только сейчас она в погребе на дворе — побежала за горелкой вместе с Митрасем. А возле Савки пристроилась ее подружка-ровесница, светлоглазая Виринка.

Дальше сидят Горбыли — Симон и Михал со своим отцом. Хведька, самый младший Горбыль, долго не решался прийти, покуда его не привел Вася Кочет. К тому времени все лавки, скамьи и табуретки были заняты, и Хведька уселся на подоконнике, как всегда, свесив ноги и едва не своротив на пол плошку с геранью.

Васе тоже не хватило места, и он встал у печи, навалясь на нее всем телом и ладонями. У него славное открытое лицо, красивое, несмотря на легкую полесскую угловатость и чуть заостренные скулы. Ему только семнадцать, он не знал дальних дорог, и его белого личика еще не дубили ветра, не сушило нещадное солнце. Васино лицо лишь немного позолотил загар, отчего только ярче разгорелись его румяные щеки. А глаза у него ясные, безмятежно-голубые, в пушистых темных ресницах, с тем странным отблеском, какого не встретишь у великороссов — наследие древней ятвяжской крови, дошедшее через века. Крупные пушистые завитки волос падают ему на лоб — очень светлые, почти льняные. Ну конечно, вот на кого смотрела Леська, вспоминая его, Яся; вот откуда ее уверенность, что и Ясик был «совсем белым, как одуванчик»: рядом с ним ковыльно-русый Янка и в самом деле мог показаться темноволосым.