Дядька
Шрифт:
Ах, Василек, дружок верный, любимый! И вчера примчался одним из первых, и нынче все хлопотал, все рвался, чем бы пособить старому другу, кого куда усадить, а сам вот у стенки остался.
Взор Горюнца меж тем переметнулся к Леське. Та уже стелила на стол серую холщовую скатерть. И откуда только она ее вытащила, скатерть эту? У Янки с нею связаны воспоминания не самые лучшие: как-то в детстве он ненароком облил злополучную скатерть борщом, за что ему изрядно попало от отца. Вон оно, то самое проклятое пятно, уже почти не заметное за давностью лет! Теперь ему вдвойне тяжко видеть и эту скатерть, и это пятно, и эти кисточки по углам… Эх, не надо
Леська и Митрась меж тем ставили на стол миски с горячей картошкой, свежими драченами, с достоявшими еще с того лета солеными огурцами, а Василек помогал носить. Вот Леська подвинула миску, закрыв ею пятно на скатерти. Она принаряжена: рубаха на ней беленая, с вышивкой, панева яркая, коса вдоль спины, в нее лента вплетена красная. На шее какие-то бусы-самоделки из деревяшек; они глухо постукивают, побрякивают. Леська к ним еще не привыкла — то и дело рукой теребит.
Митрасю Горюнец дал свою детскую рубаху, залатанную, правда, на локтях, да что поделаешь: другой-то все равно не нашлось! И волосы его уже не торчат петухами в разные стороны, как вчера, а лежат себе ровненько, смирненько, приглаженные частым гребешком. Ох, и намучился с ним вчера Горюнец, пока отмывал! Мальчишка вырывался, извивался ужом и раза два даже норовил куснуть за плечо. Видно, за всю короткую жизнь его никто никогда не оттирал жесткой липовой мочалкой с такой заботливой силой. А в каком жутком состоянии была его голова! Дядьке пришлось несколько раз ее намыливать, потом расчесывать частым гребнем, потом опять мылить… Когда же Митраньку, наконец, отскребли, он долго не мог привыкнуть, что нигде у него не чешется и волосы к шее не липнут.
А после еще соседи наводили ему глянец на волосы: кто ни войдет — непременно по головке погладит да приговаривает: «Хороший, хороший хлопчик!» Хлопчик же, хоть и терпел, однако строил при этом такие гримасы, что у дядьки от стыда уши краснели.
Гости меж тем завели разговор о покосе, который уже не за горами, и Янка вдруг словно наяву увидел свежий, сочный луг вдоль реки, и бархатную росу, от которой трава казалась сизой, и задумчивые ивы, что свесили над водой свои тонкие ветви… Когда-то давно водил он на покос этих вот самых хлопчиков, тогда еще совсем подростков. Самые старшие из них — такие, как Вася Кочет, Рыня Луцук, Савося Галич — были моложе его года на три. А рядом, неловко волоча длинные, не по росту, грабли, поспешал маленький, конопатый Хведька — Ножки-на вису…
Вот он теперь, стоит возле окна; Хведька похудел, вытянулся, будто долговязый бледный росток без солнца. Некрасивым стал, какими часто бывают белобрысые большеротые подростки. И только рассыпанные по лицу мелкие конопушки напоминают о том времени, когда он был маленьким, смешным карапузом с пухлыми щечками и упрямо торчащим белесым хохлом.
Вдруг кто-то дернул Янку за рукав; он мгновенно очнулся, разбуженный от своих милых сердцу воспоминаний, окрашенных горечью.
— Дядь Вань! — обратился к нему подбежавший Митрась. — Что такое «запынився»?
— Ась? — переспросил дядька. — А-а! Остановился.
Мальчик вырос далеко от этих мест и не знал полесского наречия. Смышленый и сообразительный, он с самого начала понимал почти все, если, конечно, говорить не слишком быстро. Но он прошел с дядькой через всю Белоруссию, от Смоленска до самого Буга, где, что ни весь — везде речь немного иная, и к концу пути в голове у Митраньки образовалась совершенная словесная путаница.
Не так давно Митрась поделился с дядькой своими впечатлениями:
— Я вот гляжу, дядь Вань, народ-то в вашей земле почти тот же, что и у нас, а речь иная, и жизнь иная. Даже вот хлеб не тот.
— Ну надо думать, не тот, что у вас, — согласился Горюнец. — У нас и закваска другая. А какой, однако, хлеб тебе лучше кажется: наш али ваш?
— Да как же я, дядь Вань, знать могу? — повесил голову мальчик. — Мне ведь свежего хлеба и не давали почти, все больше черствый…
Ну да ничего, сегодня поест вволю свежего!
А где же, однако, Митрась? Ага, вон он, на дворе, с ним Вася и Хведька, волокут в хату широкие круглые чурбаны, еще не расколотые на дрова. Смекалистый хлопчик, нашел, куда гостей посадить, молодец!
Леська на таком же чурбане пристроилась рядом с Горюнцом, сидевшем на табуретке, прижалась щекой к его рукаву. Рукав теплый, на ощупь приятный, от него тянет сухой горьковатой полынью — рубаха невесть сколько времени пролежала в этой полыни где-то на дне сундука. Рубаху эту Леська хорошо знает: еще тетка Агриппина вышивала на ней алые цветы, черные листья да завитушки. В этой рубахе, бывало, красовался по праздникам Ясь перед деревенскими девчатами, когда еще только начинал ухаживать за Кулиной…
И стало девчонке горько: нет уже милой Агриппины, к которой она еще больше привязалась за эти годы: общая боль утраты сроднила их. Почему же так несправедлив Господь? Почему он всегда первыми призывает самых добрых и славных, без которых другие теряют опору? Самому, видно, нужны. А сколько на свете тех, кто не нужен никому, даже самим себе, которые уже и сами не живут, и чужой век заедают — тех он не спешит брать к себе! Вот хотя бы та же бабка Алена, Рыгорова бабушка или даже прабабушка, которой уже под сто. Янка говорит, что с самого младенчества знал ее уже глубокой старухой, и с тех пор она нисколько не изменилась, разве что еще больше выжила из ума.
Бабка Алена почти всегда сидит дома, где-нибудь на печи; в Рыгоровой хате от нее стоит такой томный дух, что окна по целым дням приходится держать открытыми настежь. А каково там бывает зимой, когда окна не откроешь!
Иногда бабка выбирается из хаты и ковыляет по деревне, и тогда беспечно игравшие на улице ребятишки тут же кидаются врассыпную. И хорошо делают: чуть зазеваешься — тут же подберется, ухватит своими жуткими скрюченными пальцами, холодными как лед, и зашамкает беззубым ртом что-то непонятное: не то угрозу, не то пророчество.
Ничего не знает Леська ужаснее и безобразнее этой старухи: лицо у нее похоже на комок грязи, рот глубоко запал, дряблая кожа вся в черных рябинах, а глаза совсем выцвели, слезятся, но сверлят при этом, словно безумные…
И все же, несмотря на отвращение, Леське от всей души ее жаль, а еще больше страшно за себя: что, если и она вот так же заживется на свете и будет мотаться, словно довесок: и самой уже жизнь не в жизнь, и людям от тебя одна маета.
Страшно девчонке от этих мыслей, и она крепче прижалась к своему Ясю. Он почувствовал это: шевельнул рукой, погладил ее по спине, приобнял за плечо, но все так лениво, почти равнодушно. Нет, видно, не тот уже Ясь: замкнулся он, остыл, отдалился. Какие-то свои у него теперь думы, тайные, невеселые. Да и сама она, видно, теперь не так уж ему и нужна: у него теперь своя жизнь…