Дядька
Шрифт:
И вот теперь он стоял перед Янкой — огорченный, растерянный и несколько обиженный.
— Дурной он у тебя какой-то! Ну что такого стряслось? Ну, дал я ему по затылку — так что ж теперь, на весь белый свет не глядеть? — под «белым светом» он, конечно же, понимал прежде всего себя.
Янка пристально и с укором посмотрел на него:
— Тебе сколько годков было, когда ты впервые скрипку в руки взял?
— Н-не помню, — замялся хлопец. — Годочка три, не то четыре.
— А ты помнишь, как татка твой тебя тогда — хворостиной? Ты вспомни, вспомни, сам же тогда ко мне прибежал плакаться!
От этих слов Саня покраснел, будто мак в поле. А Горюнец больше и не стал
Грустил он, однако, недолго, и Митрась, которого дядька все же наставил на ум, перестал на него открыто хмуриться. Но к своей скрипке братья его по-прежнему близко не подпускали — как, впрочем, и кого бы то ни было другого. Волшебное сокровище по-прежнему оставалось недостижимым.
Когда деревню окутывали синие сумерки, и длымская молодежь стекалась в какую-нибудь хату не вечерницы — так называли здесь обычнее посиделки — братья Луцуки всегда брали скрипку с собой. Детей, как правило, на вечерки не пускали, и Митрась, вынужденный вместе с дружками топтаться под окнами, пихаясь и споря из-за места, в такие минуты очень завидовал Леське, которую хоть и не приняли еще в девичий круг, однако уже не прогоняли с вечерниц. На лучшие места ее, конечно, пока еще не допускали, и она мостилась со своей самопрялкой где-нибудь в уголке, Митрась даже не всегда мог ее видеть. А вот братья на всех вечерках были видны хорошо. Когда хор девичьих голосов затягивал долгую зимнюю песню, Митрась видел сквозь переплет окна, как один из братьев мучительно знакомым жестом поднимает скрипку на плечо, как мутно-оранжевые отсветы мерцающих лучин разливаются по ее темной полированной деке; видел, как смычок касался струн, и тогда скрипка начинала петь своим неповторимым голосом, чисто-серебряным и при этом нежно-бархатным. Толстые стены приглушали голоса, и слова песен разобрать было почти невозможно, но Митрась и без того знал их наизусть. Песни были по большей части печальные, жалостные: о девчине, которую силой выдают за немилого, о хлопце, которого забирают в солдаты. Нередко певали и «Калину», любимую дяди-Ванину песню, для Митрася омраченную столь неприятным воспоминанием.
Домой он возвращался подавленный, молчаливый. Дядька, отпирая ему дверь, все ворчал да хмурился:
— И где тебя все носит, неуемного! Ночь у порога! Ишь ты, чего выдумали: на ночь глядя под чужими окнами снег вытаптывать…
А однажды, для виду поворчав немного, вдруг понимающе растрепал жесткие Митранькины вихры и сказал совсем другим голосом:
— Ничего, братку, не журися! Вот поедем летом на ярмарку — куплю тебе скрипку. А Рысь играть тебя выучит. Я вот, когда помоложе был, на жалейке неплохо играл, а теперь вот не могу: дыхания нет, — добавил он со вздохом.
Митрась благодарно ткнулся лбом ему в рукав.
— Ладно, Митрасю, давай-ка спать, не то завтра опять проспишь, — дядька ласково отстранил его и снова растрепал ему волосы.
Наутро Митрась все же не проспал, но причина для этого у него была совершенно особая. Дело в том, что на следующий день наступал праздник святой Екатерины, день первого катания на санях, и ему не терпелось накануне этого дня поскорее разделаться с домашними хлопотами, чтобы потом прокатиться на своих новых салазках, испытать их на ходу. Салазки эти, по старинному длымскому обычаю, делал он сам; дядька лишь помогал вытачивать полозья.
Но
Он шел по длымской улице с тяжелым коромыслом на плечах, любуясь морозным туманом, окутавшим обнаженные кроны деревьев, весело щурясь на бледное зимнее солнышко. Полные ведра поскрипывали, покачиваясь на коромысле, и солнце, ярко вспыхивая, плескалось в ледяной воде, ходило кругами, радужными искрами зажигалось на падающих каплях.
Сзади послышался легкий топот со скрипом морозного снега. Митрась оглянулся — его быстро догонял Василь Кочет.
— День добрый, — улыбнулся он, сбавляя шаг. — К вам вот бегу зараз. Не помочь донести-то? — кивнул он на коромысло.
Невзирая на робкие Митранькины протесты, Василь все же забрал у него ведра, плеснув воды через край.
— Ну вот, наплескали! — огорчился Вася. — Теперь замерзнет, лед будет — не дай перун кто навернется!
— Хорошо бы тетка Альжбета, — мечтательно протянул Митрась. — Или Панька… Вот придет он завтра до нас, а тут ему уж приготовлено…
— Ну что ты, у Паньки очи зоркие! — перебил Василь. — Скорее уж это как раз Леська будет: вот уж кто под ноги никогда не глядит!
— Ой нет, не надо такого Аленке! — запротестовал Митрась. — Ей уж и без того досталось…
Так, шутливо препираясь, дошли они до Горюнцовой хаты.
На дворе дядька укладывал в поленницу только что наколотые дрова.
— О, вот и Василь пришел! — радостно хлопнул он рукавицами.
— А ты, Ясю, хорош нынче, — заметил Василь. — Разрумянился-то как!
— Да ну, это с мороза, — немного смутился польщенный Ясь. — А вот как в хату войдем, весь румянец мой тут же и полиняет…
А между тем он и в самом деле более чем когда-либо был похож на того прежнего красавца, каким был перед самым рекрутским набором. Легкий морозец зажег алым цветом его обычно бледные щеки, голубым инеем затуманил темные усы. И не сразу можно было узнать в этом румяном молодце недавнего сумрачного, поблекшего Янку, точимого тяжким недугом, отягощенного тревожными думами. Василь глядел на него с улыбкой, не подозревая при этом, что и сам похож этой своей улыбкой на друга; разве что еще жарче пылают на остром холоде его щеки, да глаза живее мелькают, меча голубые веселые искры.
— Ну так что, Ясю, идем завтра на горы? — спросил Василь.
— Ну еще бы! Как же мы не пойдем? — удивился Ясь. — У Митраньки вон и салазки готовы!
Ах, горы, горы! Митрась еще в бытность свою Митькой в далекой убогонькой деревушке любил Екатерину-санницу. В этот день все катаются с гор и затевают санные гонки. Мчатся на тройках парни да мужики молодые, друг с другом вперегонки, удаль свою перед девками выставляют. Бубенцы звенят, морозная пыль следом клубится… А то еще что надумают: выпрягут лошадей, а на их место гуртом молодежь впрягается. Приналягут все вместе и тянут заместо коней, тоже вперегонки, кто быстрее придет. А гвалт всегда стоит — хоть уши затыкай да святых выноси! Визжат-орут бабы кругом, орет-визжит молодежь в оглоблях, собаки лают — аж в груди отдается весь этот шум…
А то еще летят парень с девкой с горы на салазках, а парень посреди дороги, будто бы невзначай, салазки перевернет да и валится вместе с подружкой в снег. Юбки у девки собьются, все чулки вязаные, гармошкой сбитые, напоказ выставляются. Девки, бывало, по шесть пар чулок шерстяных на себя наворотят; ноги оттого выходят толстенные — что твои бревна! Катается девка с парнем по сугробам в обнимку, будто и встать не могут, а сами, якобы украдкой, так и целуются на глазах у всех… Сколько раз Митька это видел и был уверен, что иначе и не бывает.