Дядька

Теплинская Мария Владимировна

— Тебе что — лень голову повернуть? Аль опять шея болит?

Она с трудом разлепила веки и подняла тяжелую голову. Савка лежал, приподнявшись на локте; в сине-серых потемках отчетливо виднелась его голова с растрепанной чуприной и чуть светились глаза.

— Я вот, Аленка, ухожу завтра. Рада, небось? Да ты башкой-то не мотай: и без того вижу, что рада. А мне вот за тебя боязно.

— Отчего ж тебе боязно? — спросила Леська.

— Непутевая ты девка, вот что! Я тебе вот что скажу, — продолжал он. — Держись ты от того Данилы подальше! Он шляхтич,

голубая кровь, тебе, вахлачке, не пара. Путного ничего не выйдет, это любому ясно, баловство одно, а на жида оно мне! Да и тебе тоже…

— Ах ты, господи помилуй! — вздохнула она. — Ну какое баловство, что ты плетешь?

— Молчи уж! — бросил он. Уж я-то знаю, что никакой у тебя оглядки, ты как нырнешь — так сразу головой в омут! Скажешь, нет? Вот то-то! Да вот еще что: к Янке без меня тоже поменьше бегай! Мужик он молодой, одинокий, а ты уже девчина большая. Худого, может, и нет ничего пока, а толки уж ходят про вас… А тебе до хлопцев дела быть еще не должно, твое дело — прясть да ткать, а с хлопцами водиться — теленок ты еще!

— Ну вот, опять за свое! — рассердилась Леська. — В поле с серпом — так кобыла, а с хлопцами водиться — теленок? Да ну тебя вовсе, я спать хочу! — она сердито завозилась, натягивая одеяло на самую макушку.

Утром поели второпях. Сперва все молчали, глотая горячую гороховую похлебку с картошкой и накрошенным свиным салом. Потом Леська неловко задела локтем горшок с похлебкой. Он не упал, но с громким скрежетом подвинулся ближе к краю стола.

— Я ж говорю — беда, не девка! — осердился Савел.

— Да, — тут же вспомнил дед. — А о чем это вы вчера до самой ночи гутарили? Бубнили и бубнили, уснуть не давали…

— Да так… Ничего, — смутился Савел.

— Савка не хочет, чтобы я к Ясю ходила, — пояснила девчонка. — Мозоль он, что ли, Савке отдавил, не разумею, право!

— Да ты и вовсе ничего не разумеешь! — вновь осерчал Савка. — Что мне, право, и делать, татусь, коли нашей дурехе что на лавку с ногами взобраться, что к Янке на колени — один черт, ей и дела нет! А он, жулик, и рад с девчиной поластиться.

Леська вспыхнула в ответ на его слова, однако возразить ей было нечего. Вот оно — опять то самое, что не давало покоя Савке, очевидно тревожило Тэклю, да и ее самое невольно вынуждало вести себя со старым другом с какой-то опасливой сдержанностью. На самом деле она ни разу не села к нему на колени с самого его возвращения — все то же полуосознанное девичье сомнение запрещало ей это делать. До сих пор не может она забыть, как вдруг сделалось ей неловко и стыдно, когда она, привычно целуя его на прощание, отчего-то вдруг промахнулась и заехала в губы. Она ничего не успела понять, когда они скользнули по ее губам, слегка раскрылись и дрогнули — теплые, упругие, прильнувшие к ней с какой-то пугающей готовностью. Лишь мгновение это длилось — а потом он отпустил ее и резким поворотом отвернул голову, пряча вину в глазах.

Дед заметил ее смущение и поспешил выручить:

— Ну, ты, сынку, все же перехватил насчет Яся! Уж

коли мы Янки бояться станем — так других-то и вовсе, выходит, за три версты обходить придется?

— Вот пусть и обходит за три версты! — отрезал Савел. — Дома пускай сидит, нечего ей перед хлопцами подолом вертеть!

— На-ка, выкуси! — нахально возразила девчонка. — Вот нынче же на вечерки пойду!

— Да с кем тебе там зубоскалить, коза неугомонная? — засмеялась Тэкля.

И в самом деле, Леська уже и забыла, что все хлопцы нынче уходят в извоз; из дома останутся лишь Ясь да Михал Горбыль, некстати подвернувший ногу. Но с Михалом Леське и так не захочется зубоскалить, ибо никогда он ей не нравился, а Янка и сам не охотник по вечеркам ходить.

Меж тем кто-то постучал в окошко, выходившее на улицу. Савел подошел к окну, отдернул завеску. Леська видела, как с улицы махнул рукой Симон Горбыль. Савка заторопился, выскочил в сени, распахнул дверь:

— Иду уже! Запрягаю!

Гнедой Ливень еще дожевывал свое сено, когда молодой хозяин накинул на него узду и повел из стойла во двор.

— Да не вертись ты под ногами! — шуганул он подошедшую Леську, и тут же добавил:

— Эх, ты! Нешто я тебе худого хочу? Для тебя же, дуры, это к лучшему было бы — от хлопцев подале…

— Он меня на руках выносил! — бросила она с горьким упреком. — Тебе-то я не нужна была, сам же ты меня ему и подбрасывал, ровно…подкидыша!

— Ладно, хватит! — оборвал родич, прекрасно зная, что сказать ему нечего. — Мне запрягать пора, хлопцы совсем заждались…

А на большой дороге, в последнюю минуту перед расставанием, ощутила девчонка все ту же ноющую тоску, что охватила ее вчера над шитьем. И, прощаясь, по-настоящему горячо обняла она Савку, зарылась щекой в его полушубок.

— Ну, будет! — оттолкнул он ее наконец.

Не одна Леська грустила сегодня — много здесь собралось народу. Почитай что из каждого дома провожали кого-то в извоз. И у всех уходящих — жены, невесты. И все невольно тревожатся: вдруг да изменит, разлюбит, другую найдет… В городе немало красавиц, да каких: гладких, ухоженных, не чета здешним… Вот где-то рядом заголосила Владка, уткнувшись в своего Степана; вот разнесся над дорогой резкий окрик, которым оборвала ее свекровь. Вот один за другим тронулись молодцы. Леська долго стояла на обочине, глядя, как мерно раскачивается в потемках широкая спина Савки, сидящего на облучке, пока, наконец, не исчезла за крутым поворотом.

И серой суровой нитью потянулись скучные зимние дни, долгие вечера, тоскливые, словно обрядовые песни. С тех пор, как ушли хлопцы на заработки, приуныла Длымь, почернела. Не слышно было теперь ни девичьего смеха, ни прибауток у колодца. Не выбегали вечерами девчата за околицу — больше сидели по домам или собирались у кого-нибудь из подруг на вечерки. Сучили пряжу, лениво грызли припасенные с осени орешки, иногда тянули песни — все на один лад: протяжные, невеселые. Так бывало каждый год.