Дядька
Шрифт:
Выздоровевший Михал тоже вскоре ушел в город вслед за остальными, и Горюнец, бывший до этого в тени, стал теперь пользоваться особым вниманием девчат и молодиц. Уж не раз они звали его на вечерки, и настойчиво звали, однако он не приходил. Он и прежде почти не бывал на посиделках, а теперь в такой перемене виделось ему что-то обидное: на безрыбье, мол, и рак — рыба. Не пришел он и сегодня.
Собрались на этот раз у солдатки Насти, той самой, что еще не так давно растревожила Янкино сердце недобрым словом. Жила она одна, словно яблоня без корней: ни детей, ни родных. Втихаря, хотя об этом все знали, к ней вечерами ходили женатые; носили
Потрескивают лучины, роняя огарки в подставленные ведра; их мутный, неровный свет скользит бледно-алыми бликами по русым девичьим головам, оседает на белых намитках женщин. Низко и глухо урчит возле чьей-то юбки Настина кошка. Сама хозяйка сидит у себя на кровати и, храня молчание, мерно водит иголкой, подрубая какой-то подзор, закрывший совершенно ее ноги и cлоями лежащий на полу. Для чего она, хотелось бы знать, расшивает все эти подзоры, простыни, сорочки? Для кого старается? Замуж снова метит? Так не возьмет ее никто, да и нельзя: муж законный хоть и далече, а жив еще. А она все гнется вечерами над своими подзорами, слепит очи…
Словно угадав чьи-то мысли, Настя горько вздохнула: видно, о том же подумала. Леська протянула ей на ладони горсть орехов.
— Попробуйте, Настечка! Сладкие, каленые!
Настасья безучастно подставила ладонь; еле слышно, одними губами, прошептала:
— Дзянкую…
Леська, кивнув ей, снова потянула пряжу. Прялка у нее знатная: легкая, крепкая, вся покрытая затейливой резьбой; колесо у ней быстрое, неутомимое, вертится так, что только спицы мелькают, а пряжа тянется тонкая, ровная, серебристым коконом наматываясь на мотовило.
А Леська про себя меж тем думает: было бы посветлее — не пряжей бы она занялась, а рантухом своим. Да только там вышивка нужна тонкая, нежная, не деревенским крестом, в этакой темени с ней не справиться. Это уж потом, к весне ближе, когда дни долгими станут… Она уже решила, что не цветами и не гроздьями калины разошьет свой рантух. Гибкие, извилистые языки пламени расцветут на белом поле.
Леська не думала о том времени, когда ее рантух, по обряду, накинут на сноп и поднесут пану Любичу. Она старалась ради себя самой, а вовсе не потому, что хотела его порадовать.
Сам же Любич, как, впрочем, и для остальных длымчан, был для нее пустым местом, попросту ничем. С Яроськой Островским все было, по крайней мере, ясно: злодей, распутник, супостат — одним словом, личность вполне определенная. Леська еще ни разу его не видела и люто ненавидела за глаза. Он представлялся ей как две капли воды похожим на ее давнего недруга Апанаса, если бы тот вдруг поднялся до панских покоев и модного фрака, какой носил Ярослав.
А этот… Что можно было о нем сказать? Она видела пана Любича несколько раз, в последний день жатвы приходила вместе с односельчанами к нему на двор. Этой осенью она случайно оказалась достаточно близко к нему и смогла рассмотреть его как следует. Это был человек среднего роста, несколько оплывший, с каким-то желто-серым дряблым лицом и очень редкими седыми волосами, зачесанными назад и плохо прикрывавшими изрядную плешь. Вероятно, на деле он был моложе, чем выглядел, но уж таким казался измятым, засаленным и, как она про себя его назвала, растекучим, словно плохо сваренный кисель. Не требовалось слишком долго его разглядывать, чтобы понять, что он давно уже не
Жил он мирно, мужиков не обижал, даже разговаривал с ними почти как с равными. Иных даже пускал в верхние комнаты (это деревенских-то лапотников!). Эти самые лапотники, стоило ему отвернуться, выразительно крутили пальцами у виска, но он этого даже не замечал.
А впрочем, хоть над ним и посмеивались, но в целом принимали без всякой вражды: пусть себе чудит!
Сквозь свои думы Леська вдруг почувствовала тяжесть на плече. Поглядела — Владка Мулявина приклонилась головой, прикрыв измученные глаза.
— Ты лягай поудобнее, — шепнула Леська. — Чтобы не на кость.
Владке уже не впервой было недосыпать. Авгинья, намаявшись за свою долгую замужнюю жизнь, теперь — во второй уже раз — решила вздохнуть посвободнее, и почти всю работу перевалила на младшую сноху. Да еще на ночь засаживала ее прясть, толочь зерно или, того хуже, перья щипать. Перья свекровь готовила на продажу и строго наказывала Владке, чтобы не оставляла никаких стерженьков — один чистый пух. И чтобы на выброшенных стержнях тоже не оставалось ни пушинки. А много ли разглядишь при слабом свете лучины, да еще когда глаза неумолимо слипаются — спать хотят. Да и лучинки были совсем тоненькие, ибо большуха, ко всему прочему, была еще и чрезвычайно скупа и жалела даже щепы на лучину. Из той же самой скупости Авгинья предпочитала, чтобы невестка щипала перья вне дома и лучину жгла не свою, а потому довольно охотно отпускала ее на вечерки.
Вчера Владка тоже щипала перья, и сегодня гнется над ними, а все не убывает.
Леська остановила колесо своей самопрялки.
— Дай лукошко, я пощиплю, — предлагает она.
Владка было засомневалась:
— А как же твой-то урок?
— А что же мой урок? — засмеялась Леська. — Да и не кончу — так не беда: моя бабуня не твоя свекровь. И потом, я ведь не одна щипать буду; зараз Виринке передадим, а там Агатке, Доминике, Зосе…
— Все равно, нехорошо как-то…
Вчера Владкино лукошко тоже пускали по кругу, и ей в самом деле было неловко перед подругами.
Тем не менее, Леська решительно забрала у нее лукошко с перьями и принялась легко и споро ощипывать перо тонкими пальцами.
— Ишь ты! — прошипела из угла Дарунька. — Добрая какая, скажите на милость! А по какому это праву ты, скажи мне, за других отвечаешь? Кто ты здесь? Никто! Звали тебя сюда?
— А вот и звали, ты сама слышала!
— Как позвали, так и выставят! Нет у тебя еще права тут сидеть, венка еще не носишь.
— Зато ты носишь, да так давно, что все цветы в нем привяли!
Это был, по сути, запретный удар. Даруньке было семнадцать лет, венок она и в самом деле носила уже три года, а жениха у нее до сих пор еще в помине не было, и даже не предвиделось. Так что Леська рисковала изрядно: скажи она такое кому другому — ее и в самом деле запросто бы выставили за ворота. Однако Даруньку не слишком любили, и затевать из-за нее свару никому не захотелось. А та, даже видя, что никто и не собирается за нее вступаться, все же не сдавалась.
— О Владке хлопочешь? — подступила она с другого боку. — А Владка-то меж тем женишка у тебя отбивает.