Дядя Динамит
Шрифт:
Возможность эта представилась раньше, чем подумали бы люди, хорошо знавшие невесту Поттера. Она была общительна и болтлива, но, нарушая строгий этикет, приличий придерживалась; и чутье подсказало ей, что, оказавшись в бигуди и в халате вместе с молодым хозяином и молодым же гостем, надо уйти как можно скорей. Этим начинаются все книги о достойном поведении.
Поэтому, учтиво промолвив: «Ну, спокойной ночи!», она ушла; а Мартышка ощутил какое-то неудобство, словно подуло из окна, посмотрел и понял, что его
Разные люди испепеляют по-разному. Билл, уверенный в том, что пора указать Мартышке, чем поведение его отличается от идеала, стал густо-вишневым, а глаза у него вылезли, как у крупной улитки. Кроме того, он трижды откашлялся.
— Мартышка, — сказал он.
— Да?
Он откашлялся еще раз.
— Мартышка.
— Прошу!
Билл обошел комнату. Трудно придумать хорошее начало, а когда говоришь с распутником как старший брат, такое начало — исключительно важно. Он в пятый раз прочистил горло:
— Мартышка.
— Здесь!
Откашлявшись снова и тщательно ответив на вопрос, не проглотил ли он комара, Билл опять пошел по кругу. Наткнувшись на небольшое кресло, он остановился от боли.
— Мартышка, — сказал он твердо, — мы об этом еще не говорили, как-то не приходилось, но я недавно узнал, что ты обручен с Гермионой.
— Это верно.
— Поздравляю.
— Спасибо.
— Желаю счастья.
— Мерси.
— Тебе… х-ха… и ей. Главное, ей.
— Ну, естественно!
— Ты сможешь его обеспечить?
— Надеюсь.
— Интересно, как, если ты все время распутничаешь со служанками?
— А?
— Ты слышал.
— Распутничаю?
— Да.
Мало кто вынесет спокойно такие слова. Мартышка налил себе виски и, взмахнув стаканом, как король Артур — Эскалибуром, начал речь в свою защиту.
Нет, сказал он, не распутничает все время, да и вообще не распутничает. Прежде всего, уточним термин. Предложить сигарету — не распутство. Прикурить
— тоже. Оказавшись ночью в гостиной с общительной служанкой, всякий воспитанный человек будет учтив.
Он поболтает с ней. Он предложит сигарету. Если она согласится, он поможет закурить. Так, по крайней мере, думает Мартышка: так думали бы сэр Галахад и шевалье Байяр, которых никто не обвинял в распутстве. Очень жаль, что у некоторых такое грязное воображение, ибо, надо сказать, чистому все чисто.
Речь удалась на славу, и мы не удивимся, что Билл покачнулся, словно дуб под ветром. Однако, прочистив горло. вспомнил все благородство своей миссии и снова обрел ту спокойную мощь. которая его отличала.
— Возможно, — сказал он, — но я видел, как ты целовал Элзи.
Мартышка удивился:
— Я?
— Да.
— Элзи?
— Элзи.
— В жизни я ее не целовал!
— Целовал. На ступеньках.
Мартышка хлопнул себя по лбу.
— И верно!
— Прямо, по-братски!
— Да, — не сдался Мартышка, словно часто видел, как целуют служанок их братья. — Если бы ты все знал…
Билл поднял руку. Он ничего не хотел знать и, подойдя к бывшему другу, посмотрел на него так, словно он-аллигатор, которого надо укротить взглядом.
— Твистлтон!
— Какой я тебе Твистлтон?
— Как хочу, так и называю. Твистлтон, имей в виду: оторву голову, выпотрошу брюхо…
— Ну, что ты, честное слово!
— …голыми руками. Чтобы этого больше не было!
— Чего?
— Сам знаешь. Ты кто, Дон Жуан? Мотылек? В общем, хватит. Сдерживай себя. Брось служанок. Ты женишься на прекраснейшей из девушек. Она любит тебя, доверяет…
— Да постой ты!
Мартышка замялся, поскольку Билл снова поднял руку. Жест этот очень эффективен в исторических пьесах, где мигом успокаивает разъяренные толпы. Однако сейчас он помог и в жизни — видно, тут важен размер руки. Измученному Мартышке показалось, что она не меньше окорока.
— Наверное, — продолжал Билл, — ты думаешь, какое мне дело.
— Нет. Нет. Ничего я не думал.
— Хорошо, я скажу. Я люблю Гермиону всю мою жизнь.
— Правда?
— Правда. Много лет. А ей не говорил.
— Не говорил?
— Конечно. Она ничего не знает.
— Вон что!
— Но я обязан печься о ее счастье, как…
— Гувернантка?
— Старший брат. Печься, как брат, и смотреть за тем, чтобы к ней не относились как к пустой игрушке.
Это Мартышку удивило. Он не думал, что к Гермионе можно так относиться.
— К игрушке, — повторил Билл. — Пусть выходит за другого…
— Молодец!
— Да, мне тяжело, но если хочет — пусть выходит. Я желаю ей счастья.
— Правильно!
— Но помни, Твистлтон, — прибавил Билл, и, взглянув на него, Мартышка вспомнил директора школы, с которым пятнадцать лет назад у него был разговор о том, можно ли носить в класс белых мышей, — помни, если я пойму, что другой видит в ней игрушку, не дает ей счастья, разрывает сердце, я оторву ему голову и удушу его, как…
— Собаку? — подсказал Мартышка.
— Нет, не собаку. Кто душит собак? Как змею.
Мартышка мог сказать, что и змей душат редко, но ему не хотелось. Странно оцепенев, смотрел он, как собеседник подходит к столику, наливает виски, прибавляет очень мало воды, выпивает все это и направляется к двери. Она закрылась. Он остался один.
То чувство, которое испытал полицейский, которого ударил по шлему брат Элзи Бин, уже проходило, когда из музея послышался странный крик, а там и голоса. Сжавшись в кресле, словно заяц в норе, Мартышка не сразу узнал их. Один из них волновался: другой его успокаивал.