Дядя Сайлас. В зеркале отуманенном

Ле Фаню Джозеф Шеридан

Гостей собралось немного, и мистер Дженнингс внес свой весьма приятный вклад в беседу. Заметно было, что он предпочитает скорее слушать, чем говорить, но речи его всегда уместны по содержанию и отточены по форме. Он ходит в любимцах у леди Мэри, которая, кажется, испрашивает у него совета по самым разным поводам и убеждена, что на свете нет человека счастливее его. Плохо же она его знает!

Преподобный мистер Дженнингс холост и, как говорят, является обладателем шестидесяти тысяч фунтов в государственных бумагах. Он не чуждается благотворительности. Его пламенное желание — подвизаться на церковной ниве, но всякий раз, когда он бывает в Уорикшире {99} , где служит викарием и может наконец отдаться своему святому

призванию, здоровье, обычно его не подводящее, неизменно отказывает, причем весьма странным образом. Так говорит леди Мэри.

99

Уорикшир — графство в Англии.

Да, несомненно, на мистера Дженнингса находит временами таинственная хвороба, неоднократно настигающая его даже во время богослужения в чудесной старинной церкви в Кенлисе. Кто знает, где гнездится болезнь: то ли в сердце, то ли в голове. Раза три-четыре, а то и чаще, проведя определенную часть службы, он внезапно замолкал и после некоторой паузы, судя по всему, совершенно неспособный продолжать, воздевал к небу глаза и руки в немой молитве; затем он, охваченный непонятным стыдом и ужасом, трепеща, сходил с кафедры и направлялся в ризницу, а паства оставалась брошенной на произвол судьбы. Происходили такие сцены всегда в отсутствие помощника священника. В настоящее время, отправляясь в Кенлис, мистер Дженнингс непременно заботится о том, чтобы рядом с ним в храме находилось еще одно лицо духовного звания, чтобы в случае надобности принять священное бремя из его ослабевших рук.

Но стоит мистеру Дженнингсу сдать окончательно, покинуть свой приход и возвратиться в Лондон, в свой тесный домик на темной улочке в районе Пиккадилли {100} , — и он чувствует себя как нельзя лучше. Так полагает леди Мэри, а я придерживаюсь на этот счет особого мнения. Что ж, поживем — увидим.

Мистер Дженнингс — джентльмен с головы до пят. Однако люди замечают в нем некоторые странности. Создается впечатление, что в нем кроется нечто непонятное. В этом отчасти повинно одно обстоятельство, о котором, насколько я понимаю, люди забывают либо просто не придают ему значения. Мне же эта особенность бросилась в глаза, причем почти сразу же. У мистера Дженнингса есть манера бросать косые взгляды вниз, на ковер. Можно подумать, что он сопровождает глазами что-то движущееся. Так, разумеется, бывает не всегда, а время от времени. Но достаточно часто, чтобы, как я уже говорил, манеры мистера Дженнингса казались до некоторой степени необычными. В этом соскальзывающем вниз взгляде чудится одновременно и робость и беспокойство.

100

Пиккадилли. — См. примеч. 42 к т. 2 «Дяди Сайласа».

Философствующий медик (как Вы, со свойственной Вам любезностью, меня поименовали), который при разработке теории опирается на данные, полученные в ходе своей практической деятельности, посвящает всестороннему изучению указанных данных много больше времени, чем обычный практикующий врач и, соответственно, существенно превосходит этого последнего в том, что касается тщательности и детальности анализа, — незаметно для себя самого он приобретает привычку к внимательному наблюдению. Эта привычка сопровождает его повсюду, а объектом такого бесцеремонного, как полагают иные, наблюдения может стать любой — лишь бы имелась хоть малейшая надежда, что полученные таким образом сведения вознаградят исследователя за его старания.

Именно упомянутая надежда и воодушевила меня, когда в небольшой приятной компании, собравшейся вечером в доме леди Мэри, я впервые встретил робкого, любезного, но сдержанного джентльмена — преподобного мистера Дженнингса. Разумеется, нижеследующие заметки включили в себя не все, что мне стало известно: детали, интересные лишь специалистам, я здесь не привожу — их можно найти в моих научных трудах.

Должен

заметить, что когда я говорю о «медицинской науке», то употребляю этот термин в более широком смысле, нежели допускает сугубо материалистический подход (и со временем, надеюсь, круг моих единомышленников пополнится). Я полагаю, что окружающий нас материальный мир является конечным выражением духовного мира, его порождением и составной частью. Я считаю, что в основе человеческой личности лежит духовное начало, что дух — это организованная материя, но от материи в обычном понимании слова он отстоит столь же далеко, сколь свет или электричество; что физическое тело есть не более чем оболочка и, соответственно, смерть не кладет конец существованию человеческой личности, а всего лишь освобождает ее от физического покрова. Процесс освобождения начинается с того момента, который мы называем смертью, и завершается несколькими днями позднее пробуждением к высшей жизни.

Если поразмыслить над приведенными выше постулата, то обнаружится, что они имеют непосредственное отношение к медицинской науке. Однако было бы неуместно приводить здесь аргументы и анализировать следствия этой теории, признаваемой, к сожалению, лишь немногими.

И вот я, по своему обыкновению тайком, весьма осторожно наблюдал за мистером Дженнингсом — думаю, от него это не укрылось — и обнаружил, что и он, так же втихомолку, наблюдает за мной. Когда же леди Мэри случайно обратилась ко мне по имени, я заметил, что преподобный Дженнингс вгляделся в меня пристальней и на несколько минут погрузился в задумчивость.

Затем, беседуя с одним из присутствующих, я видел, что мистер Дженнингс не сводит с меня глаз. О причине его интереса я догадывался. После этого он, воспользовавшись удобным случаем, завел разговор с леди Мэри, и я, как это обычно бывает, знал с уверенностью, что речь идет о моей персоне.

Священник постепенно перемещался туда, где я стоял, и вскоре между нами завязалась беседа. Когда встречаются два начитанных и много повидавших человека, можно не сомневаться, что им найдется о чем поговорить. Привела его ко мне отнюдь не случайность. Он знал немецкий и прочел мои «Очерки метафизической медицины» — книгу, дающую скорее поводы для размышлений, чем непосредственные ответы.

Этот весьма учтивый джентльмен, робкий, явно склонный к чтению и к философствованию, который, пребывая в нашем кругу, все же казался здесь до некоторой степени инородным телом, — этот человек, хранивший, как я начал подозревать, перипетии своего существования в строжайшей тайне не только от света, но и от своих ближайших друзей, — осторожно взвешивал в уме некоторые идеи, имевшие касательство ко мне.

Незаметно для него я проник в его мысли и теперь всячески старался усыпить бдительность собеседника и не выдать случайным словом, что у меня зародились кое-какие догадки по поводу как его личных обстоятельств, так и планов, связанных с моей особой.

После нескольких минут разговора на общие темы мистер Дженнингс наконец сказал:

— Меня очень заинтересовали, доктор Гесселиус, некоторые ваши работы о метафизической медицине, как вы ее называете. Я их читал на немецком лет десять — двенадцать назад. Они переведены на английский?

— Нет, уверен, что нет, в противном случае я бы знал. Думаю, для этого потребовалось бы мое согласие.

— Около двух месяцев назад я просил здешних издателей достать мне эту книгу в оригинале, на немецком, но мне сказали, что она разошлась.

— Да, это так — она уже несколько лет как распродана. Моему авторскому тщеславию льстит, что вы не забыли мою книжечку, хотя, — прибавил я с улыбкой, — десять — двенадцать лет достаточно большой для этого срок. Остается предположить, что затрагиваемые в ней предметы являются постоянной темой ваших размышлений либо какие-то недавние события возобновили ваш к ней интерес.

Эти слова, сопровождаемые пристальным взглядом, внезапно повергли собеседника в растерянность, так что он напомнил мне глупо зардевшуюся от смущения девицу. Мистер Дженнингс уставился в пол, не зная, куда девать руки, скрестил их на груди, и на мгновение вид у него сделался не только ошеломленный, но, можно сказать, виноватый.