Дядя Сайлас. В зеркале отуманенном
Шрифт:
Судья положил ноги на скамеечку, а его огромное отталкивающе-багровое лицо было обращено к камину. Он, казалось, раздувался и опадал, по мере того как пламя разгоралось и затухало. Он опять впал в хандру и думал об увольнении из судейской коллегии и сотне других унылых вещей.
Но доктор, энергичный сын Эскулапа, не слушал никаких брюзжаний и сообщил судье, что он сыт по горло его подагрой и что его теперешнее состояние требует: никаких судов, даже по собственному делу. Однако он пообещал мистеру Харботтлу, что они поговорят обо всех этих печальных
В течение этого срока судье предписывалась повышенная осторожность. Подагра отнимала его силы, и он не должен был спровоцировать обострение до тех пор, пока благотворные воды Бакстона не сделают то, что им положено сделать.
Врач бодрился перед больным, хотя в глубине души чувствовал, что судье сильно нездоровится. Прощаясь, он напомнил еще раз о необходимости отдохнуть перед поездкой и по возможности лечь пораньше.
Мистер Гернингэм, камердинер, помог судье, дал капли. Судья велел ему посидеть в спальне, пока он не заснет.
В ту ночь три человека могли бы рассказать исключительно интересные истории.
Экономка в этот тревожный час освободила себя от забот по развлечению своей малютки, дав той разрешение бегать по гостиным и глядеть на картины и фарфор, как обычно предупредив, чтобы она ни к чему не прикасалась. Последний проблеск заката еще не потускнел и сумерки сгустились еще не до такой степени, чтобы нельзя было больше различать цвета на фарфоровых изразцах дымохода или в горках с посудой, как дитя вернулось в комнату в поисках матери.
Ей она и рассказала — после болтовни о фарфоре, картинах и двух больших париках судьи в комнате для одевания, за библиотекой, — о приключении из разряда чрезвычайных.
В холле стоял, как это было принято в те времена, портшез с верхом из тисненой кожи, обитый позолоченными гвоздями, с опущенными занавесками красного шелка. Хозяин дома время от времени использовал его. На сей раз двери этого старомодного транспортного средства были заперты, окна открыты, а занавески, как я сказал, опущены, но не настолько плотно, чтобы любопытный ребенок не мог заглянуть внутрь под одну из них.
Прощальный луч заходящего солнца, пробившийся в окно задней комнаты, стрельнул косо сквозь открытую дверь и, осветив переносное кресло, сделал матово-прозрачной малиновую шторку.
К своему удивлению, под навесом девочка увидела сидящего внутри худого мужчину, одетого в черное; черты его смуглого лица были острыми; нос, по ее разумению, немного крив; а карие глаза смотрели прямо перед собой; рука его лежала на бедре, и шевелился он не больше, чем восковая фигура, которую она видела на ярмарке в Саутсуорке.
Ребенка так часто отчитывают за лишние вопросы, говорят, что приличнее помолчать, внушают, что взрослые обладают высшей мудростью, что он добросовестно усваивает наконец большую часть всего этого. Девочка послушно приняла как должное то, что кресло занимает человек с лицом цвета красного дерева.
Так было, пока она не спросила мать, кто этот мужчина, и не
Миссис Каруэлл сняла с гвоздя над полкой слуги ключ от портшеза и за руку повела ребенка в приемную, держа в другой руке зажженную свечу. Не доходя до портшеза, она остановилась и вложила свечу в руку девочки.
— Маджери, загляни туда еще разок и узнай, есть ли там кто-нибудь, — прошептала она, — свечу держи у самой шторы, чтобы свет мог пробиться сквозь нее.
Девочка заглянула — на этот раз с очень серьезным выражением лица — и сразу дала понять, что незнакомец исчез.
— Посмотри еще, удостоверься, — настаивала мать.
Девочка была вполне уверена, и миссис Каруэлл, в своем кружевном чепце с вишневыми лентами, с темно-каштановыми волосами, с очень бледным, несмотря на отсутствие пудры, лицом, отворила дверь, посмотрела внутрь и обнаружила пустоту.
— Как видишь, дитя мое, ты ошиблась.
— Да вон же! Взгляните туда! Он зашел за угол, — воскликнула девочка.
— Куда? — выдавила миссис Каруэлл, отступая на шаг.
— В ту комнату.
— Ах, детка! Это тень, — воскликнула миссис Каруэлл, сердясь на девочку за свой испуг. — Я двигала свечой.
Все же она схватила из угла один из шестов для переноса портшеза, прислоненный к стене, и яростно застучала его концом по полу, боясь проходить мимо открытой двери, на которую указал ребенок.
Повар и две его помощницы прибежали наверх, не зная, что делать в связи с этой нежданной тревогой.
Вместе они обыскали комнату, но в ней было тихо и пусто и ничьих посторонних следов не обнаружилось.
Возможно, кто-то сочтет, что именно это мелкое, но необычное происшествие дало толчок одной очень странной иллюзии, которой два часа спустя подверглась сама миссис Каруэлл.
Глава IX
Судья покидает свой дом
Миссис Флора Каруэлл поднималась по большой лестнице, неся судье на серебряном подносе фарфоровую чашу с поссетом {146} .
Случайно подняв глаза, она заметила на верхней площадке лестничного пролета очень дряхлого на вид незнакомца, худого и долговязого, беспечно перегнувшегося через массивные дубовые перила, с трубкой между указательным и большим пальцами. Когда он наклонил свое внимательное лицо над перилами, ей показалось, что его нос, губы и подбородок провисли вниз чересчур сильно. В другой своей руке он держал сложенную в кольца веревку, один конец которой уходил из-под его локтя, свешиваясь с перил.
146
Поссет. — См. примеч. 52 к «Дому у кладбища».