Дядя Сайлас. В зеркале отуманенном

Ле Фаню Джозеф Шеридан

Вдруг карета резко сбавила ход — и пленник увидел из окошка зловещую картину.

Это была огромная виселица на обочине, она имела три стороны, и под каждой из трех широких перекладин висели по восемь — десять тел, опутанных цепями. С некоторых из них упали саваны, обнажив остовы, слегка качающиеся на цепях. Высокая лестница упиралась одним концом в вершину сооружения, а другим — в торфяное основание, усыпанное костями.

Вверху, на темной перекладине, что была обращена к дороге и на которой, как и на двух других, завершающих треугольник смерти, болтался ряд этих несчастных в цепях, какой-то вешатель, с трубкой во рту, как будто сошедший с известных оттисков «Ленивого подмастерья» {142} (однако здесь

его насест был неизмеримо выше), лежал вразвалку и равнодушно швырял кости из небольшой кучки у его локтя по скелетам, висящим вокруг, отбивая у них то ребро, то руку, то половину ноги. Дальнозоркий человек смог бы различить, что тип этот был смуглый и тощий. Он не только вешал, но в некотором смысле и сам свисал со своей перекладины, и от постоянного смотрения в землю его нос, губы, подбородок были отвислыми и преувеличенно, до уродства, вытянутыми вниз.

142

…как будто сошедший с известных оттисков «Ленивого подмастерья»… — Речь идет о гравюрах У. Хогарта из серии, озаглавленной «Трудолюбие и леность» и изображавшей карьеру двух лондонских подмастерьев.

Увидев карету, этот субъект вынул трубку изо рта, встал и несколько раз подпрыгнул на своей перекладине, торжественно потрясая в воздухе новой веревкой, и громко и отчужденно, как ворон каркает над виселицей, воскликнул:

— Веревка для судьи Харботтла!

Карета покатила теперь быстро, как раньше.

О такой высокой виселице судья не помышлял даже в самые развеселые моменты. Он подумал, что сходит с ума. И этот мертвец лакей! Он подергал себя за уши и потер веки; если он и спал, то не мог заставить себя проснуться.

Угрожать этим мерзавцам не годилось. Какая-нибудь brutum fulmen [154] могла навлечь на его голову вполне реальную опасность. Полное повиновение — лишь бы вырваться из их рук, — а там он приложит все силы, чтобы вывести их на чистую воду и прищучить.

Внезапно они завернули за угол огромного белого здания, под крытые въездные ворота.

Глава VII

Главный судья Туфолд

154

Шальная молния ( лат.).

Судья обнаружил, что находится в коридоре, похожем на приемник в тюрьме. Его нештукатуреные стены, сложенные из камня, освещались закопченными масляными лампами. Стражи передали судью в руки других людей. Тут и там он видел огромных ширококостных солдат, ходивших взад-вперед мимо него, с мушкетами через плечо. Они смотрели прямо перед собой, скрежеща зубами в холодном бешенстве, без единого звука — только лязгали сапоги. Он видел их мельком за поворотами, в дальних углах коридоров, но близко ни с кем из них не столкнулся.

Пройдя в узкий дверной проем, он оказался в большой судейской палате, на скамье подсудимых, лицом к лицу с каким-то судьей в алой мантии. Ничто не выделяло этот храм Фемиды {143} из ряда обычных сооружений подобного типа. Он казался довольно тусклым, несмотря на зажженные в изрядном количестве свечи. Очередное слушание только что закончилось, и было видно, как спина последнего присяжного заседателя исчезает за дверью сбоку от скамьи присяжных. В палате присутствовали около дюжины барристеров {144} , несколько человек водили перьями, макая их в чернильницы, другие закопались в письмах, некоторые подзывали, размахивая перьями, адвокатов, в которых не было недостатка. Приходили и уходили клерки и служащие суда, регистратор передавал вверх какую-то бумагу для судьи, пристав вручал послание на конце своего жезла королевскому советнику через головы скопившейся

между ними толпы. Если это был Высокий апелляционный суд, который не прерывается ни днем, ни ночью, то это последнее обстоятельство могло быть причиной бледности и изнуренного вида всех присутствующих. Атмосфера неописуемого уныния висела над мертвенно-бледными чертами этих людей: никто ни разу не улыбнулся и все они выглядели страдающими — кто более, кто менее заметно.

143

Фемида — древнегреческая богиня права и законного порядка; одна из жен Зевса.

144

Барристер — адвокат, имеющий право выступать в высших судах Англии.

— Король против Илайджи Харботтла! — прокричал служащий.

— Присутствует ли в суде податель апелляции Льюис Пайнвэк? — спросил главный судья Туфолд громовым голосом, который потряс деревянные панели судебной палаты и отозвался рокотом в коридорах.

Пайнвэк встал со своего места за столом.

— Предъявите обвинение подсудимому! — прогремел главный; и судья Харботтл ощутил, что все деревянные части скамьи подсудимых, пол и перила завибрировали от этого ужасного голоса.

Подсудимый вначале протестовал против этого так называемого суда, доказывая, что законом подобный суд не предусмотрен и, следовательно, является фикцией. И потом, даже если бы это был законный суд (изумление мистера Харботтла все росло), он не должен был и не мог иметь такого права — привлекать судью за его поведение к ответственности.

Когда главный судья вдруг засмеялся, все крутившиеся вокруг подсудимого тоже засмеялись, причем смех этот разросся в оглушительный хохот, подобный бурному реву толпы. Подсудимый не видел ничего, кроме сверкающих глаз и зубов — этакий всеобщий пристальный взгляд и оскал, — но, хотя все смеялись громко, ни один из смеющихся, неотрывно всматриваясь в него, не улыбался глазами. Умолк смех так же внезапно, как и начался.

Прочли обвинение. Мистер Харботтл обратился к суду. Он заявил о своей невиновности. Присяжные были приведены к присяге. Слушание возобновилось. Судья был озадачен. Такого на самом деле не могло быть. «Наверное, я сошел с ума или схожу», — подумал он.

Еще одно обстоятельство не могло не поразить его. Этот главный судья Туфолд, который бил его на каждом шагу, ухмыляясь и отпуская колкости и оглушая всех своим потрясающим голосом, был некой гиперболой его самого. Это была копия судьи Харботтла, увеличенная вдвое, если не втрое, с его свирепым выражением лица, диким взглядом и всеми характерными особенностями, тоже чудовищно усиленными.

Никакие доводы, ссылки или утверждения подсудимого не допускались, чтобы не замедлять ни на миг неотвратимый марш судебного дела к точке катастрофы.

Казалось, что главный судья чувствует свою власть над присяжными заседателями и, безудержно злорадствуя, выставляет ее напоказ. Он пристально смотрел на них, он кивал им, казалось, он установил с ними некую взаимосвязь. Освещение в этой части судебной палаты было тусклым. Заседатели сидели рядами, словно тени: подсудимый видел двенадцать пар глаз, холодно посверкивающих белками из темноты; и всякий раз, когда судья в своем высокомерно-кратком напутствии присяжным заседателям кивал головой и насмешливо скалил зубы, подсудимый видел во тьме, погружаясь в глубину всех этих глаз, что присяжные молча кивают в знак согласия.

Напутствие закончилось, огромный главный судья откинулся назад, тяжело дыша и торжествуя над подсудимым. Все в суде повернулись и пристально, с ненавистью посмотрели на человека, сидящего на скамье. Со скамьи присяжных, где тихо перешептывались двенадцать поклявшихся на Библии собратьев, послышалось продолжительное: «Тс-с-с!» И затем — в ответ на обращение судебного исполнителя: «Господа присяжные заседатели, каков ваш приговор: виновен или не виновен?» — чей-то меланхолический голос заключил: «Виновен».