Дядя Сайлас. В зеркале отуманенном

Ле Фаню Джозеф Шеридан

Подсудимому казалось, что в суде постепенно становится темнее и темнее, так что он не мог отчетливо разглядеть ничего, кроме светящихся глаз, которые обращались на него с каждой скамьи, со всех сторон, углов и балконов помещения. Подсудимый, разумеется, считал, что у него достаточно возражений, причем убедительных, против смертного приговора; но лорд главный судья пренебрежительно отмахнулся от них как от дыма и продолжил чтение смертного приговора, назвав десятое число следующего месяца крайним сроком его исполнения.

Прежде чем мистер Харботтл оправился от шока, вызванного этим зловещим фарсом, он был уведен со скамьи в соответствии

с распоряжением суда: «Удалить подсудимого». Казалось, что свечи совсем потухли, лишь горящие в редких печах дрова отбрасывали слабый темно-красный оттенок на стены коридоров, по которым он проходил. Булыжники, из которых были сложены эти стены, выглядели теперь гигантскими, потрескавшимися и необтесанными.

Он вошел под своды кузницы, где двое мужчин, обнаженных по пояс, с мускулистыми плечами и руками великанов, ковали раскаленные докрасна цепи молотами, мощные удары которых напоминали удары молний.

Они взглянули на узника лютыми красными глазами из-под бычьих лбов и на минуту прервали свой труд, опершись на свои молоты.

— Вынь-ка оковы для Илайджи Харботтла, — сказал старший своему товарищу.

Тот клещами потащил из горнила конец цепи, ослепительно блестевшей в огне. Старший взял в одну руку остывший конец железа, вмиг обхватил зажимом ногу судьи и запер кольцо кандалов вокруг его щиколотки.

— Один конец запирает, — сказал он скалясь, — другой варится!

Железная полоса, которой предстояло стать кольцом для другой ноги, все еще лежала, раскаленная докрасна, на каменном полу, и по ее поверхности беспорядочно бегали яркие искры.

Тот, что был помоложе, своими огромными ручищами схватил другую ногу старого судьи и намертво прижал его ступню к каменному полу; тем временем старший, умело орудуя клещами и молотом, мигом пристроил раскаленную полосу вокруг его щиколотки — да так плотно, что кожа и сухожилия задымились и пошли пузырями — и старый судья Харботтл издал вопль, от которого, казалось, оцепенели камни, а железные цепи на стене задребезжали.

Цепи, своды, кузнецы и кузница — все исчезло в одно мгновение, но боль продолжалась. Судья Харботтл страдал от мучительной боли вокруг щиколотки, над которой только что поработали бесчеловечные кузнецы.

Его друзья, Тэвьес и Беллер, которые в эту минуту утонченно судачили об одном браке, ставшем очередной модной темой светских сплетен, вздрогнули от рева судьи. Судья был в панике, боль не утихала. Лишь уличные фонари и освещение у его собственной входной двери вернули ему способность соображать.

— Мне сильно нездоровится, — пожаловался он сквозь сжатые зубы, — нога просто горит. Кто это разбередил мою ногу? Это подагра — это подагра! — сказал он, окончательно просыпаясь. — Сколько часов мы добирались из театра? Черт возьми, что произошло в пути? Я проспал полночи!

Но никаких помех и задержек не было, да и лошади шли домой хорошо.

Подагра у судьи, однако, разыгралась не на шутку, вдобавок его лихорадило, и приступ, пусть очень короткий, был острым. И когда, недели через две, он стих окончательно, прежняя свирепая веселость не вернулась к судье Харботтлу. Этот бред, как называл его судья, не шел у него из головы.

Глава VIII

Кто-то проник в дом

Люди заметили, что судья был в меланхолии. Его доктор сказал, что ему следует на две недели отправиться в Бакстон {145} .

Впадая

в задумчивость, он опять и опять погружался в изучение приговора, произнесенного над ним во сне: «Через календарный месяц, считая от этого дня», и затем обычный оборот: «Приговорен к смертной казни через повешение» — и так далее. «Это будет десятое число. Не очень-то похоже, что меня повесят. Знаю я, какая чепуха все эти сны, и я смеюсь над ними. Но они постоянно вертятся у меня в голове, как бы предсказывая некое несчастье. Хотел бы я, чтобы поскорее миновал день, названный во сне. Хотел бы я совсем избавиться от своей подагры. Хотел бы я быть, каким был раньше. Это не что иное, как меланхолия, блажь, — не более того». Он вновь и вновь, фыркая и ухмыляясь, перечитывал лист пергамента и письмо, которое объявляло о суде над ним, и в самых неподходящих местах сцены и лица из его сна выступали перед ним наяву и вмиг уносили его из привычного окружения в мир теней.

145

Бакстон. — См. примеч. 147 к «Дому у кладбища».

Судья потерял свою непреклонную энергию и игривость. Он становился все более молчаливым и замкнутым. Адвокаты, как им и положено, заметили перемену. Его друзья считали, что он заболел. Врач сказал, что он страдает ипохондрией и что подагра затаилась в его организме, — и прописал ему Бакстон, этот древний курорт, облюбованный хромыми и подагриками.

Судья был очень подавлен: он боялся за себя. Послав за своей экономкой, чтобы она пришла в кабинет выпить с ним чаю, он описал ей свой странный сон на пути домой из театра Друри-Лейн. Он испытывал состояние душевного уныния, в котором люди теряют веру в традиционные советы и в отчаянии обращаются к шарлатанам, астрологам и сказкам для детей. Мог ли такой сон означать, что у него должен случиться приступ и он таким образом умрет десятого числа? Она так не думала. Напротив, наверняка в этот день случится нечто хорошее.

Судья оживился и, впервые за много дней, минуты две был похож на себя прежнего. Он потрепал ей щечку рукой, с которой снял перчатку.

— Бог ты мой! Сердечко мое! Милая моя шалунья! Я совсем позабыл. Этот юный Том, желтушник Том, мой племянник, — ты знаешь, он ведь заболел, лежит сейчас в Хэррогейте. Почему бы ему не покинуть нас в этот день или в какой-нибудь другой, ведь, если он помрет, я получу благодаря этому состояние! Разве нет? Послушай, я спрашивал вчера доктора Хэдстоуна, не замучат ли меня эти приступы, а он смеялся и клялся, что кто угодно в этом городе умрет от них, только не я.

Судья послал большую часть своих слуг в Бакстон приготовить удобное жилье и обстановку. Он должен был последовать за ними через день-другой.

Это было девятого числа; еще один день — и, возможно, он посмеется над своими видениями и предзнаменованиями.

Вечером девятого числа в дверь судьи постучал лакей доктора Хэдстоуна. Доктор взбежал по плохо различимым в сумерки ступеням в гостиную. В этот мартовский вечер, перед заходом солнца, восточный ветер резко свистел в дымоходе. В очаге весело горели дрова. И в ярко освещенном кабинете, который весь горел красным цветом, судья Харботтл, в своем парике, который позже называли бригадирским, и в коротком красном плаще, тоже как бы полыхал. Казалось, что вся комната была в огне.