Дьявол и паж
Шрифт:
— Нет. То есть… я не знаю, Монсеньор. Меня уложили в постель одетым.
— Да, пришлось так поступить. Ты был похож скорее на бревно, чем на живого мальчика. Потратив добрых десять минут на бесплодные попытки разбудить тебя, я пришел к выводу, что разумнее всего будет просто переложить твою персону в постель. Что-то вид у тебя не слишком радостный, дитя мое.
— Мне очень жаль, Монсеньор. Вам следовало меня разбудить.
— Если ты сообщишь мне, каким образом этого можно добиться, в следующий раз я так и поступлю. Хью, если уж ты вздумал полакомиться телятиной, зачем же тыкать ее мне в рот?
Давенант,
Эйвон принялся разбирать письма, лежавшие рядом с его тарелкой. Некоторые из посланий его милость отодвинул в сторону, другие положил в карман. Одно из писем пришло из Англии и занимало несколько листов. Герцог сломал печать и, морщась, принялся разбирать торопливый почерк.
— Эго от Фанни, — сообщил он через минуту. — Руперт, судя по всему, еще на свободе. Пребывает у ног госпожи Корсби. Когда я в последний раз видел юного шалопая, он был без памяти влюблен в Джулию Фолкнер. Моего драгоценного братца бросает из одной крайности в другую. — Эйвон перевернул страницу. — О, как интересно! Милый Эдвард подарил Фанни карету шоколадного цвета с голубыми подушками и синими козами? Козы синего цвета? — он недоуменно вздернул брови. — Довольно странно, но вряд ли Фанни ошибается. Я так давно не был в Англии… А нет, прошу прощения. К счастью, козы в Англии все того же натурального оттенка. Это козлы у кареты синего цвета. Баллентор снова затеял дуэль, а Фанни на днях выиграла пятьдесят свиней… Интересно, каким образом?
— Полагаю, следует читать "гиней", — подсказал Давенант.
— Ну конечно! Я должен был сам догадаться. Крошку Джонни отправили за город, поскольку лондонские миазмы вредны для его здоровья. Интересно, кто это, собачонка или любимый попугай моей несравненной сестрицы?
— Ее сын, — усмехнулся Давенант, принимаясь за бараньи мозги.
— Правда? Да, наверное, так и есть. Что там дальше? Если я подыщу для Фанни повара-француза, она станет любить меня больше прежнего. Леон, скажи Уолкеру, чтобы он нашел пристойного повара-француза. Фанни желала бы навестить меня, поскольку я давно уже ее приглашал — какая неосмотрительность с моей стороны! — но это совершенно невозможно, поскольку нельзя же оставить дорогого Эдварда одного, а он вряд ли захочет прозябать в моем помете. Хм, помете… Что бы это значило? Но все равно, не очень-то вежливо со стороны милой Фанни. Надо не забыть при случае попросить ее быть более учтивой.
— Там, наверное, написано "в поместье", — предположил Хью.
— Ты снова прав, мой всеведущий друг. Именно "в поместье". Остальная часть этого захватывающего послания посвящена туалетам. Ее я опускаю. Ты закончил?
— Закончил и покидаю тебя, — ответил Давенант, вставая. — Я договорился с д'Анво прогуляться верхом. Увидимся позже.
Он помахал рукой и вышел.
Эйвон подпер щеку и уставился на пажа.
— Леон, а где проживает твой замечательный брат?
Леон вздрогнул.
— Мон… Монсеньор?
— Где находится его постоялый двор?
Леон рухнул на колени и с неподдельным отчаянием ухватился за рукав его милости. Лицо пажа исказилось, огромные глаза наполнились слезами.
— О нет, нет, нет, Монсеньор! Вы не станете… Пожалуйста, не надо! Я больше никогда не засну! Пожалуйста, Монсеньор, простите меня!
Эйвон недоуменно взирал на мальчика. Леон прижался лбом к руке хозяина, сотрясаясь от сдавленных рыданий.
— Ты меня изумляешь, дитя. Чего я "не стану" и почему ты больше никогда не заснешь?
— Не возвращайте меня Жану! — выдохнул Леон, яростно дергая герцога за рукав. — Обещайте!
Эйвон осторожно отцепил пальцы мальчика.
— Мой дорогой Леон, прошу тебя не поливать слезами мой камзол. Я не собираюсь отдавать тебя ни Жану, ни кому-нибудь еще. Встань и больше не говори глупостей.
— Вы должны обещать! Обещайте же! — Леон отчаянно всхлипнул.
Герцог обреченно вздохнул.
— Хорошо, обещаю. А теперь скажи, где я могу найти твоего брата, дитя мое.
— Не скажу! Не скажу! Вы… Он… Не скажу!
В темных глазах его милости вспыхнул опасный огонек.
— Ты долго испытывал мое терпение, Леон, но подобную дерзость я сносить не намерен. Отвечай!
— Я не могу! Пожалуйста, не заставляйте меня говорить. Я не хотел быть дерзким! Возможно, Жан сожалеет, что отпустил меня, и теперь попытается меня вернуть! — Мальчик снова принялся ожесточенно дергать рукав герцога, но Эйвон резко отодвинулся.
— Ты полагаешь, твой несравненный Жан в силах заставить меня вернуть тебя? — холодно спросил он.
— Нет… я не знаю. Я просто подумал, что, быть может, вы рассердились на меня за то, что я заснул, и… и…
— Я уже тебе сказал, что это не так, я не сержусь на тебя. Постарайся взять себя в руки. И ответь на мой вопрос.
— Да, Монсеньор. Прошу прощения. Жан живет на улице Святой Марии. Там только один постоялый двор — "Арбалет". А что вы намерены сделать, Монсеньор?
— Уверяю тебя, ничего особенного. Вытри слезы.
Леон принялся шарить по карманам.
— Я потерял платок, — признался он спустя несколько секунд.
— Вот как? Что ж, я могу одолжить тебе свой.
Леон взял тонкий кружевной платок его милости, промокнул глаза, вытер нос и протянул обратно. Герцог двумя пальцами ухватил истерзанный клочок ткани и сквозь монокль оглядел его.
— Спасибо, — чопорно поблагодарил он. — Все бы замечательно, но твое пристрастие тщательно вытираться… Думаю будет лучше, если это останется у тебя.
Леон с довольным видом спрятал платок в карман.
— Да, Монсеньор, — он просиял. — Теперь я снова счастлив.
— У меня прямо камень с души свалился, — съязвил герцог и встал. — Сегодня утром ты мне не понадобишься.
Через полчаса Эйвон уже сидел в карете, направлявшейся к улице Святой Марии.
Это была очень узкая улочка, из тех, где по сточным канавам оживленно струятся зловонные потоки, а полуразвалившиеся дома нависают над мостовой. Здесь здание с целыми окнами было огромной редкостью. Пяток одетых в лохмотья детишек самозабвенно возились в придорожной грязи. Завидев карету, они отскочили на обочину, изумленно таращась на роскошный экипаж. Таверна "Арбалет" располагалась в конце убогой улочки. Из открытых дверей доносились чарующие ароматы тухлого мяса и кислой капусты. Карета подкатила к постоялому двору, один из лакеев спрыгнул на землю и распахнул дверцу. Лицо слуги хранило абсолютную бесстрастность, и лишь надменно вздернутый подбородок выдавал его истинные чувства.