Дьявол кроется в мелочах

Мартова Людмила

Свешников долго жил и работал в Великобритании, считаясь мировой знаменитостью во всем, что касалось Блейка, а Ровенский, хоть и ездил по миру с докладами и признавался шекспироведами как добротный ученый, тем не менее славы Свешникова так и не снискал.

Да, скорее всего он просто ревновал, что его аспирантка может предпочесть тему, на которой специализировался Свешников, тему, на которую положил жизнь Ровенский. Ей самой ревность и зависть, даже научные, были абсолютно чужды, но право других людей на демонов в их душе она признавала. Так как тема диссертации для нее самой вообще никакого значения не имела, ей было одинаково интересно заниматься

любыми филологическими изысканиями, она охотно взялась за Шекспира, и больше они с Ровенским никогда к этому вопросу не возвращались.

И вот Уильям Блейк неожиданно настиг ее спустя столько лет. Настиг стихами в тетрадке соседа с отклонениями в ментальном развитии. Ну надо же, как интересно устроен мир. Никто и никогда не признавался ей в любви стихами Блейка. А вот Санек признался, пусть и после своей страшной смерти. А все-таки интересно, кто и за что убил отца и сына Галактионовых?

Соня зачем-то снова вернулась к началу тетради, пытаясь понять систему, по которой ее необычный сосед вел свои записи. На самом первом автопортрете Санек был уже взрослый. Значит, тетрадь он начал вести недавно. Хотя вполне возможно, что она была не первая. Где-то в недрах квартиры оставались и другие, которые мальчик мог заполнять еще в детстве. Но теперь ведь не узнаешь. Квартира опечатана полицией, да и снова очутиться в ней Соня отказалась бы даже под страхом собственной смерти.

Помимо нескольких автопортретов в тетради было много рисунков с видами из окна, которые показывали четкое чередование времен года. Вот зарисовка с новогоднего праздника двухлетней давности. Ее портрет сделан летом, полтора года назад. Нет, не часто Санек обращался к своему дневнику. Совсем не часто, хотя и регулярно.

Соня отложила тетрадь и пошла на кухню – сварить кофе. Просмотренные стихи и картинки вызывали в ней целую бурю чувств, причем такую сложную, что ей было трудно разобраться в сумятице своих мыслей. Жалость, горечь, стыд, сожаление… Это понятно. Но было что-то еще. Не любопытство, нет.

Несмотря на то что Соня фактически читала чужой дневник, ей совсем не было стыдно. Чувства, что она подсматривает в замочную скважину, не возникало. Пожалуй, то, что она испытывала, можно было назвать стремлением приоткрыть завесу тайны. Над чем? Какой? Соня не знала, но была уверена, что в необычной тетради спрятана разгадка смерти отца и сына Галактионовых.

С чашкой кофе в руках она вернулась в гостиную и снова взяла тетрадь. Открытая все на той же странице с Сониным портретом – фактическим признанием в любви, – она манила и страшила одновременно. Кто знает, что там дальше.

Трусливо откладывая конец блаженного неведения, Соня не спеша допила кофе, отставила чашку и перелистнула страницу. И еще одну. И еще. Примерно на двадцати листах, обычных тетрадных листах в клеточку, была она, Соня. Складывалось чувство, что чуть больше года тому назад Саша Галактионов был просто одержим ею, своей соседкой, за которой следил из окна. И, кажется, еще в дверной глазок. По крайней мере, некоторые рисунки были сделаны именно с такого ракурса, и на них Соня копалась в сумке, доставая ключи, отпирала дверь, наоборот, выходила из квартиры, хмурая и сосредоточенная, видимо, утром.

Одни рисунки, судя по одежде, были летними, другие изображали Соню в осеннем пальто из валеной шерсти. Его Денис привез сестре из Франции, и она этим пальто страшно гордилась и очень его любила. Соня в зимнем пуховике и шапке с помпоном. Соня, укутанная шарфом по самые уши. Простуженная

Соня с красным носом и слезящимися глазами. Да, точно, в прошлом феврале она сильно простудилась и долго вылезала из болячек, тем не менее продолжая ходить на работу.

«Простуженный» портрет был последним, нарисованным через «дверной глазок». Потом Санек опять рассматривал ее из окна.

Соня немного напряглась и вспомнила, что, пожалуй, именно в начале прошлой весны Борис Авенирович Галактионов начал устраивать соседям скандал, что они залепляют ему глазок жвачкой. Тогда это казалось Соне, да и всем остальным в подъезде бредом не совсем адекватного человека. Но сейчас Соня задумалась над тем, почему Санек перестал смотреть на Соню через дверь. Надоело, а для отца он придумал, что глазок «не работает»? Но ведь скандалил старший Галактионов, который, зная об особенностях сына, должен был проверить его слова. Получается, что глазок действительно кто-то закрывал? Но зачем?

Сонина голова напряженно работала. Больше всего на свете ей хотелось сейчас показать тетрадь кому-нибудь еще. Например, Денису. Или его боссу, Феодосию Лаврецкому. У того были очень умные живые глаза, и Соне отчего-то казалось, что вдвоем с ее братом они точно во всем разберутся.

Она посмотрела на часы. Начало двенадцатого ночи. Денис сейчас заканчивает свою смену. Он устал, хочет домой и спать. А Лаврецкому звонить и вовсе неприлично, да и телефона своего он Соне не давал. Пожалуй, придется потерпеть до завтра. Впрочем, понравится ли Дениске, что полоумный сосед на протяжении длительного времени подсматривал за его сестрой? Во всем, что касалось Сони, Денис был ужасно щепетилен. Впрочем, Саньку его ярость уже не могла ничем помешать.

Вздохнув, она перевернула следующий лист и уже в который раз подпрыгнула от неожиданности. С тетрадной страницы на нее смотрело лицо профессора Ровенского. Было в выражении этого лица что-то суровое и очень неприятное. По крайней мере, таким Соня профессора никогда не видела. Рисунок сопровождался стихотворением:

В ярость друг меня привел – гнев излил я, гнев прошел.Враг обиду мне нанес – я молчал, но гнев мой рос.Я таил его в тиши в глубине своей души,То слезами поливал, то улыбкой согревал.Рос он ночью, рос он днем. Зрело яблочко на нем,Яда сладкого полно. Знал мой недруг, чье оно.Темной ночью в тишине он прокрался в сад ко мнеИ остался недвижим, ядом скованный моим.

Это было одно из самых знаменитых стихотворений Блейка, но сейчас эти строки казались Соне отчего-то зловещими. Получается, что Саша Галактионов считал Ровенского врагом? Или он был врагом его отца, Галактионова-старшего? Но почему? Что связывало Сониного научного руководителя с ее соседями? Если они были знакомы, то почему за столько лет она ни разу не видела, чтобы Николай Модестович приходил к Галактионовым в гости? Но раз Санек его нарисовал, значит, все-таки приходил и, судя по одежде на рисунке, примерно весной прошлого года. Эту куртку с бархатными вставками Ровенский привез из Лондона, куда ездил (Соня в уме повспоминала даты), точно, в апреле прошлого года. И примерно тогда же, в апреле, она видела Бориса Авенировича и Санька в последний раз, когда они возвращались из магазина.

Конец ознакомительного фрагмента.