Дьявол на испытательном сроке
Шрифт:
— Не ругайся, Миллер, это, кажется, тоже грешно, — насмешливо улыбается Генри. Почему-то Агате мерещится вызов в его голосе, да что там голосе — в выражении лица, в скрещенных на груди руках, в твердо развернутых плечах.
— Хартман, — Джон тяжело опирается на дверь, кажется, пытается дышать, но у него это не очень-то получается, — что вы тут вообще забыли?
— Какие твои гипотезы «друг» моей девушки? — ехидно спрашивает Генри, подчеркнуто с издевкой выговаривая слово «друг».
В эту секунду Агата замирает. Эта ситуация не выглядит как обычный разговор. Генри как
Ей хочется, чтобы Джон не понял, что тут было. Потому что если он поймет — он, разумеется, легко это все представит. И это выставит Агату той самой распущенной дурой, которой она сейчас себя и чувствует. Интересно, Найджел действительно есть в коридоре, или Генри солгал ей и об этом, желая разделаться с дружбой Агаты и Джона самым беспощадным образом?
— Твоей девушки? — презрительно переспрашивает Джон, и Агата понимает, что её надежды оказались тщетны, он все понял, — или твоей подстилки, Хартман?
Кажется, у Агаты звенит в ушах. Подстилка. Какое же мерзкое чувство юмора у её судьбы. Именно это слово она слышит в свой адрес. Снова. Чернота, которую она так старательно давила в сердце эти несколько дней, поднимает голову.
— Ты бы язык-то попридержал, святоша, — холодно советует Генри, и его плечи ощутимо напрягаются, будто в ожидании драки, — или что, завидно, что я залез ей под юбку первым?
Между дверью, у которой стоит Джон и письменного стола, на который опирается Генри, всего два шага. И это оказывается безумно мало, потому что Джон преодолевает это расстояние за один только Агатин вдох. Пока она выдыхает, Джон хорошо поставленным ударом в голову заставляет Генри пошатнуться. Демон не отбивается — очевидно, боится, что это спровоцирует приступ демонического голода, поэтому когда Джон заносит кулак для второго удара, Агата бросается наперерез, виснет на его руке.
— Не надо, Джо!!!
Джон разворачивается к ней, и в его бледном лице Агата видит ледяную, сосредоточенную ярость. И Немезида обращает свое внимание и на неё.
Хлоп… Хлесткая, резкая пощечина обжигает правую сторону лица, слепит болью. Агата отшатывается, хватаясь за вспыхнувшую щеку.
Джон встряхивает ладонь с брезгливым выражением лица.
— Во что ты превратилась? — с видимым отвращением спрашивает он. — Тебе настолько в удовольствие быть его подстилкой?
— Заткнись, — рычит Генри, под кожей его напряженной спины будто проходят волны, пыльцы левой руки дрожат и медленно вытягиваются.
— Заставь, — Джон выдыхает это с яростью, ударяя ладонями по пустой столешнице. Агата смотрит на его стол и пытается не думать, что Джон прав.
Она действительно будто потеряла себя. Ей хотелось забыться, избавиться от страхов, и это ей удалось, настолько, что забыла она даже какие-то минимальные понятия о правильном и неправильном. Но страхи никуда не делись. Лишь спрятались на время. Черт возьми, душа сейчас бьется в истерике, от отвращения к себе, стыда, боли. Но сейчас времени на все это нет. Генри свирепеет с
— Мне ты врезать вполне имел право, — рычит Генри, — девчонку не трожь.
— Какая, черт возьми, между вами разница? — яростно выдыхает Джон. — Она — твоя дешевая подстилка, для которой уже ничего святого не осталось.
Подстилка, подстилка, подстилка… Слово будто эхом отражается от стен, раз за разом ударяя Агату по лицу. И ведь так её называет лучший друг, не кто-нибудь другой. Воздух, которым дышит Агата, неожиданно становится горьким, невыносимым, противным.
— Идем, — Агата вцепляется в плечи Генри, практически силком толкает его к двери в коридор, — достаточно!
На самом деле ей хочется рыдать, самой надавать себе пощечин, да посильнее. Но сейчас нужно обезопасить Джона, увести Генри подальше от цели возможного срыва, добраться до дома и вот тогда уже будет можно заняться самобичеванием.
Генри неожиданно подчиняется. Позволяет вытолкать себя в коридор. Агата оглядывается, пытаясь понять, насколько Джон не в духе — вроде бы хочется сказать «Прости» на прощанье, но кажется, ему невыносимо тошно, он упал уже в кресло и обхватывает голову руками, и тихо едва слышно воет от сдавливающей сердце боли.
В коридоре Агату встречает пустота. Не понятно, то ли Найджел с собеседником так «вовремя» ушли, то ли их и вовсе не было.
Генри смотрит на неё и шумно дышит. Молча. Видимо, читает её эмоции, что ж — пусть читает. Пусть ощущает её к себе презрение. Не жалко.
Он шагает вперед, хочет прикоснуться к ней, обнять, но Агата отшатывается. Она и так чувствует себя оскверненной, грязной, никчемной, усугублять положение, вновь отдаваясь под влияние похоти, она не хочет. Здесь, в коридоре, Агате становится хуже — еще черней, еще тоскливей, чем было.
— Зачем? — выдыхает она, глядя на Генри, а он… Он пожимает плечами. Молча.
Он просто ревновал, иных объяснений быть не может. Это все-таки подстроено, и черт возьми, как же мерзко она себя ощущает. То, что еще полчаса назад казалось волнующей, немножко распутной, но интересной идеей, сейчас кажется отвратительным надругательством над чувствами её друга к ней. Она не должна была так с ним обращаться.
— Уходи, — с трудом произносят непослушные губы, — Генри, уходи.
— Ты хотела всего этого, — тихо произносит Генри, глядя в сторону, — всего. Каждый раз. И того, что было… Ты хотела.
Это правда. Подстилка же не думает о последствиях, о чувствах других людей. Подстилку хлебом не корми — дай подстелиться. Он прав. Она хотела. Вот только, кажется, пора уже научиться внятно отказываться от эмоциональных порывов.
— Больше не хочу… — из последних сил произносит Агата и, так как он не шевелится, бросается в сторону выхода сама. Её никто не преследует. Генри так и остается на месте, неподвижный, закаменевший, уставившийся в одну точку. Агате хочется вцепиться зубами в свои руки, изодрать их в кровь, может, тогда лицо не будет так пылать от стыда. Как она вообще до такого докатилась? Она!