Дьявольское биополе
Шрифт:
– Клавдия Ивановна, – начал я уже другим, долготерпеливым голосом, – расскажите мне о супруге.
– Что рассказать?
– Все. Характер, увлечения, здоровье, внешность, друзей…
– Курчавый был, сильно курчавый.
– А разве не лысый? – удивился я, вспомнив фотографию на паспорте.
– Это уж на пенсии облысел. Зоркость у него была кошачья.
– А разве очков не носил? – опять вспомнил их я, лежавших рядом с опухшей головой.
– На пенсии врач прописал. Сердцем, случалось, маялся.
– На пенсии?
– Ну да. Раз приезжает
– Ничего не понял!
– Клапан-то в насосе отказал. А жара. Как огород полить? Не лейкой же. Вот Матвей и страдал.
– Так болело у него сердце или нет?
– За все болело.
В процессе разговора с Кожсваткиной ко мне приходило несколько поочередных и оригинальных мыслей. Первой пришла догадка, что состояние женщины объясняется не горем, а характером особого мышления. Это особое мышление было открыто мною давно и заключалось в том, что человек не думает, а высказывает свои мимолетные впечатления. Мыслит, так сказать, ассоциациями. Чаще всего это относилось к женщинам. Впрочем, какой я первооткрыватель, коли есть выражение – «говорит, что на ум придет»?
– Клавдия Ивановна, дети и родственники у вас есть?
– Никогошсньки.
– Друзья?
– Друзья нынче знаете какие?
– Враги у мужа были? – не стал я вдаваться в вопрос о современных друзьях.
– Были.
– Сколько? – тянул я из нее по слову.
– Один, сосед по даче. Фамилия Помывкин. То нашу лопату замохорит, то доску, а то банку краски. Заграбастый мужик.
– Угрожал?
– Не только каждый день, но и по матушке.
– Вспомните его последний разговор с мужем…
– Матвей говорит, что березу-то надо спилить. А Помывкин отвечает, что береза растет на его участке. На твоем участке, но тень падает ко мне. Тень падает к тебе, но только после обеда. Да, после обеда, но клубника растет и после обеда. Растет после обеда, но клубника твоя, а береза моя…
– Чем кончился этот разговор? – перебил я.
– Помывкин прошлой осенью помер от черноплодных напитков.
Второй моей догадкой была мысль, что сидящая здесь женщина всего-навсего не ладит с логикой. Я привык исходить из строгости и последовательности рассуждений. Если так, то этак. Но в человеке полно алогичных мотивов и привходящих желаний. Если Помывкин враг, то он помер от черноплодных напитков, потому что береза твоя, а клубника моя.
– Клавдия Ивановна, муж чего-нибудь или кого-нибудь боялся?
– Меня.
– Почему?
– В Матвее была изюминка, но и червоточинка тоже была.
– Какая?
– Мужику шестьдесят пять, а он стал на девок взирать.
– Были конкретные связи?
– На улице пялился. И по телевизору. Которые поют, ноги у всех голые, без юбок, спины тоже открыты. Гоняла я покойника от голубого экрана.
– Мог он без вас затеять роман?
– Чего?
– Познакомиться с
– Ни в коем случае.
– Почему же? Ведь интересовался…
– А я на него тоску нагоняла и звала к себе.
– Вы же сказали, что не звонили и не писали.
– Путем заговора. У моей товарки в доме печка. Надо в лунную ночь открыть вьюшку и звать человека в трубу. Он затоскует и приедет. Да вот не успел, порешили его.
Третьей моей догадкой стала мысль, что Кожеваткина несет чепуху от жары, от меховой шубы. Конечно, женщины более мужчин живут чувствами, настроениями, и ассоциациями. Но не до такой же степени. В конце концов, где же ее здравый смысл, коли нет ума? Впрочем, здравый смысл и есть ум.
Меня многое в жизни раздражает, еще больше злит. И прежде всего – глупость. Когда-нибудь я сяду минимум за трехтомное сочинение, в котором докажу, что все на свете, все-все – людские судьбы, счастье, внешность человека, войны и, может быть, даже извержения вулканов зависят от нашего ума. И я не стесняюсь думать про ближнего, что он дурак; иногда не стесняюсь и говорить. Потому что убежден в благоприобретенности ума или глупости; убежден, что можно стать умным так же, как и овладеть сложной профессией, – надо лишь упражняться. Думать много и о многом, думать постоянно и о разном.
– Клавдия Ивановна, почему вы продали дачу?
– Из-за человечков.
– Так мешали жить? – засомневался я, потому что она упоминала лишь одного соседа Помывкина.
– От зари до зари.
– Сколько же их?
– Матвей считал.
– А вас они не касались?
– Мое дело сорняки таскать да щи варить.
– Как же проявлялась вражда этих многочисленных врагов?
– Каких врагов?
– Человечков, как вы их назвали…
– Нсшто они враги? Вот дрозды – сущие вороги, налетят капеллой и все склюют.
Я молчал, ощущая какую-то иррациональность положения. Седая женщина. Непонятная речь. И тут меня пронзила четвертая догадка, такая же сумасшедшая, как и эта старуха: не она ли убила мужа, сваливая теперь на каких-то человечков?
– Он уже там, – вздохнула Кожеваткина.
– Кто?
– Матвей.
– Где «там»?
– Сорок дней прошло… Его душу на землю уже не отпускают.
– Вы верующая?
– Бог всех спасет.
Она полностью стянула платок, отчего седые волосы привстали изумленно. Рыхлое лицо с мучнистой кожей, светлые глаза без огня и смысла, белые живые волосы… Да она убила, она.
– Клавдия Ивановна, что могли искать у вас в квартире?
– Леший их знает.
– Что могли искать? – повторил я вопрос. – Золото, бриллианты, меха, картины, ценные вещи?…
– Нету у нас таких.
– Ну а деньги?
– В доме не держим.
– А где держите? Кстати, за сколько продали дачу?
– За двенадцать тысяч. Все до копеечки лежат на моей сберегательной книжке.
Логика в ее словах была, ибо законные деньги хранят в сбербанках. Но, видимо, была какая-то логика и в действиях преступника, коли вспарывал диваны и подушки.