Дьявольское биополе
Шрифт:
Однажды допрос прервали телефонным звонком. Голосом, от которого вздрогнули мои очки, мужчина бросил:
– Я знаю, кто убил!
– Кто же?
– Кооператив «Помеха».
– Что за кооператив?
– Ходят по квартирам и ремонтируют телевизоры. Высматривают ценности.
– Откуда вы знаете?
– Были у меня, трубку меняли.
– И не тронули?
– Как бы не так, четыре пачки стирального порошка сперли.
Легкотелая Веруша принесла мне письмо, походившее на заметку для печати. Называлась она «Убийца известен!». Женщина удивлялась, почему он до сих пор не взят, хотя
Правда, творческую разрядку вносил капитан Леденцов…
Около двенадцати ночи – я уже спать ложился – нахально зазвонил телефон. Глуховатый голос Леденцова попросил немедля приехать. И куда же? В ресторан «Старый замок». Но зря капитан не вызовет.
В «Старом замке» второй месяц гулял Венька-пузырь, дважды судимый за грабеж; гулял широко, с «Наполеоном» и блюдом черной икры, поил компанию свою и чужую. На чей-то любознательный вопрос ответил с пьяной бесшабашностью, что деньги раздобыл у одного старичка-покойничка. «Взял не одну штуку». То есть не одну тысячу. Леденцов хотел, чтобы задержание и первый допрос провел именно следователь прокуратуры. Ради большей законности.
Меня поместили куда-то в недра ресторана, в маленькую комнатку с единственным столом, накрытым белой, скользкой от глаженой чистоты скатертью. Привели удивленного Веньку-пузыря, малого лет тридцати пяти, толстого и верно раздутого, как пузырь. Он несколько раз шлепнул губами, прежде чем выговорить так и не понятое нами слово. Пьяных допрашивать нельзя, но спросить можно:
– Откуда деньги? – хмуро поинтересовался Леденцов.
– От старика.
– Где он?
– На том… свете.
– Сколько взял?
– Двадцать штук. А что?
Из дальнейшей тягучей беседы стало ясно, что старик был не кем иным, как его умершим отцом, оставившим наследнику двадцать тысяч. И Венька-пузырь пригласил нас отведать икры из блюда и коньяка «Наполеон». Про наследство все подтвердилось.
Была даже командировка. Позвонил следователь из райцентра и сказал, что ведет аналогичное дело: голова жертвы разбита, в квартире все кувырком, подозреваемый в «признанке», но не исключена возможность еще одного подобного преступления на его совести. Мне хотелось просветить молодого следователя, что трупы с разбитыми головами в квартирах не такая уж редкость… Но я поехал. Кончился этот вояж оригинально: у меня на допросе подозреваемый не только не признался в убийстве Кожеваткина, но отказался и от первого убийства. В конце концов выяснилось, что он взял чужое преступление. И давно стоит на психиатрическом учете.
А ведь каждый звонок и выезд, каждое письмо и сообщение зароняли в душу надежду – я вспыхивал, и сердце начинало колотиться с повышенной силой.
Заглянувшая Веруша поманила за собой – меня просили к телефону в канцелярии. Я прибежал и схватил лежавшую на столе трубку:
– Слушаю!
– Вы расследуете дело об убийстве?
–Да.
– У меня жена пропала.
– Ну и что?
– А труп какого пола?
17
Когда говорят, что судьба человека зависит от
Нинка занималась старейшим уголовным промыслом: подманивала мужчин, а ее напарник их грабил. Поэтому жизнь Самохиной была пестрой. Наряды, гульбища и вольное времяпрепровождение сменялись пьяными стычками, задержаниями и частыми вызовами в милицию. Была и судимость. Но я опять-таки о звездах… Казалось бы, какое отношение имеет ко мне тот факт, что Нинка Хиппесница серьезно влюбилась? Но, влюбившись, она решила начать другую жизнь и отсечь все старое. Чтобы не было вызовов в уголовный розыск, чтобы не заглядывал к ней участковый и чтобы не стоять ни на каких учетах.
В тот момент, когда я пришел в прокуратуру, открыл сейф и с обычным вздохом обозрел план на день, Нинка Хиппесница, а вернее, уже Нина Самохина явилась в милицию, чтобы разобраться с ней раз и навсегда. Один из эпизодов ее жизни так заинтересовал капитана Леденцова, что он позвонил мне и выслал машину. Я вздохнул над планом и поехал не мешкая, ибо среди наших жиденьких версий была одна, допускавшая, что Кожеваткин клюнул на даму. Наевшись женьшеня. Какую женщину ожидал я увидеть? Влюбленную, а посему и необыкновенную. В конце концов, незаурядную. Иначе к чему любовь?
В кабинете Леденцова, в его казенном табачно-бумажном воздухе, сидела девица. От неудобной позы ее тело словно надломилось в талии; тонкие ноги скрещены, как две прямые линии, коленки острые, геометрические; темные чулки пронзены светлыми полосками-молниями; брови изогнулись тупыми уголками… Даже сигарета в ее пальцах, по-моему, искривилась.
– Нина Юрьевна, – уважительно попросил Леденцов, – повторите следователю прокуратуры про тот случай, о котором упоминали…
«Повторите» мне не годилось, ибо фигура я процессуальная. Сперва свободный стол, потом се паспорт, затем бланк протокола допроса, заполнение вопрошающих граф и, главное, предупреждение об ответственности за дачу ложных показаний. И уж потом…
– Это было летом, – начала она надломленным, вернее, надтреснутым голосом.
– Поточнее.
– Месяца два или два с половиной назад. Тогда я работала с Сашкой…
Она так и сказала – работала. Впрочем, и проститутки свой промысел зовут работой, а ворье считает кражи тоже делом.
– Что за Сашка?
– Сашка-душман.
– Он нам известен, – подал голос Леденцов.
– В сквере у ресторана «Домашний уют» хотела подцепить лоха…
– Почему именно там?
– Этот «Домашний уют» пожилые мужички любят. Ну, хожу, ищу…
– Как?
– Заговариваю, прохаживаюсь, прошу закурить…
– А этот… душман?
– Сашка-то? Сидит на скамейке и виду не подает.
Я смотрел на ее крашеные веки, синие – этот цвет на лицах женщин всегда меня отпугивал; может быть, потому, что слишком много довелось увидеть синюшных лиц трупов. Я смотрел на худые впалые щеки, на тонкие карманные губы, мявшие чадящую сигарету… И думал: господи, какие лохи и душманы, коли ты влюбилась – с тобой бы сейчас говорить о красоте, о счастье и твоей дальнейшей жизни…