Дьявольское биополе
Шрифт:
– Журналистский подход, – усмехнулся я.
– В каком смысле?
– Когда на человека психически давят и добиваются признания, то журналисты объясняют это злой волей следователя.
– А чем надо объяснять?
– Уверенностью следователя, что перед ним преступник.
– Хотите сказать, что не уверены в виновности Смиритского?
– Его версия имеет право на существование.
Конечно, я мог бы сказать прокурору, что делать обыск у Смиритского бесполезно, ибо он сообразит держать бриллиант в другом месте; что Смиритский не тот человек, которого можно «расколоть» психологическим
– Сергей Георгиевич, где же ваша интуиция? – ухмыльнулся прокурор с неожиданной откровенностью.
– Юрий Александрович, говорят, что Петр I, встретив умного человека, целовал его в голову.
– К чему вы это сказали? – он как-то распрямил плечи, словно я предложил ему сыграть в теннис или пойти на дискотеку.
– К слову.
Стол оказался слишком широк, чтобы можно было увидеть агатовое пятнышко в его правом глазу, но я знал, что оно нацелено точно в мою переносицу. Но что делают годы? Если в молодости у меня с человеком не совпадала хотя бы одна мысль, я считал его своим врагом; если теперь совпадает хотя бы одна мысль, я считаю его почти другом.
Прокопов вдруг поднялся с такой обаятельной улыбкой, словно за моей спиной оказалась красавица. Он выключил верхний свет, прошелся по кабинету и сел за маленький столик напротив меня так близко, что я увидел агатовое бельмецо – оно вроде бы улыбалось вместе с хозяином и поэтому никуда не целилось.
– Сергей Георгиевич, нам вместе работать, делить нечего… Давайте поговорим откровенно.
Вот к чему этот интим. Так делают никудышные следователи, перестают орать, откладывают в сторону все протоколы, снимают галстук, достают сигареты и подсаживаются к преступнику для откровенной беседы.
– Сергей Георгиевич, давайте пообщаемся на равных…
– На равных не могу, Юрий Александрович.
– Почему не можете?
– Чтобы общаться на равных, нужно быть равным.
– Да вы забудьте, что я прокурор района.
– Я не про должности.
– Сергей Георгиевич, вы юрист, и я юрист…
– Ну, какой же вы юрист? У меня двадцать лет следственного стажа, а у вас без году неделя.
– Мы оба окончили один факультет…
– Да по-разному. Вы аккуратно ходили на лекции и писали конспекты. А я заочно, после работы, урывками, впроголодь…
– Сергей Георгиевич, теперь это неважно, как мы учились и что мы делали раньше…
– Раньше вы ничего не делали – после университета сразу в прокуратуру. А я десять лет кем только не работал: шурфовщиком, техником, истопником… Я даже в колхозе мальчишкой вкалывал. Какое же меж нами равенство?
– Но сейчас мы сидим в одной прокуратуре…
– Вы-то сидите, – перебил я, – и, кроме нашего города да черноморских курортов, нигде не бывали. А мне довелось чуть ли не пешком исходить Дальний Восток и Казахстан, Новгородскую и Псковскую области… Вы, русский человек, небось и деревни русской не видели? Какое же равенство, Юрий Александрович?
– Не забудьте
– И не забуду, что у вас собственный автомобиль, подаренный папой. А у меня нет папы, да я бы никогда и не принял такой подарок. Кстати, квартиру вам тоже выменял папа, а мы с женой пять или шесть лет ездили в экспедиции, скопили и построили кооперативную. Какое же равенство, Юрий Александрович?
– Пещерные взгляды, – буркнул прокурор, вставая.
– Мы с женой прожили почти тридцать лет, дочку вырастили. А вы даже не женаты.
– Ну и что?
– Выходит, не любили, не страдали. Какое же равенство, Юрий Александрович?
Он включил большой свет и сел на свое прокурорское место. Интим кончился – осталась лишь пустая тягучая пауза, которыми частенько оканчиваются все интимы.
– Сергей Георгиевич, наша прокуратура выделялась всегда дружбой и единомыслием.
– Худо.
– Дружба… худо?
– Единомыслие худо.
– Это почему же?
– При единомыслии нет прогресса.
– Уж не претендуете ли вы на роль инакомыслящего?
В последнее слово он вложил столько пренебрежения и даже гадливости, что я не удержался попретендовать.
– Юрий Александрович, инакомыслящие нужны сильнее, чем модельная обувь или пресловутые крабы.
– Кому?
– Обществу.
– Зачем же? – спросил Прокопов уже с долей скрытой тревоги.
– Инакомыслящие – это дрожжи прогресса.
13
Когда-то я прочел у Герцена: «Мы тратим, пропускаем сквозь пальцы лучшие минуты, как будто их и невесть сколько в запасе». Вот только не знаю, можно ли относить к моим лучшим минутам дежурства, очные ставки, допросы, писание бумаг, выезды на места происшествия или присутствие на вскрытии трупа? Или, скажем, осмотр одежды изнасилованной?
Мои и лучшие минуты, и худшие по-акульски сжирала работа.
Две недели я допрашивал одного-единственного человека. Люди, знакомые с нашей работой лишь по обличительным статьям в газетах, под словом «допрашивал» видят психическое насилие пополам с физическим: ночь, свет в глаза, ругань следователя, крик… Допрашиваемый, директор крупной базы, две недели применял ко мне психическое насилие пополам с физическим. Допрос заключался в том, что я монотонно предъявлял ему документы различной отчетности, коими были набиты сейф, шкаф и все ящики стола: директор монотонно увертывался от» каждой бумажки и лишь затих под уколом цифр, как жук под булавкой. Но цифры у меня были не всегда.
Пытал он меня и пищей. Директор оказался язвенником, поэтому принес с собой литровый термос кипяченого молока и пакет каких-то белесых, видимо, рыбных котлет. Приходило время обеденного перерыва. Выставить его питаться в шумный коридор я постеснялся, оставить одного в кабинете нельзя, мне есть пищу потенциального обвиняемого, который вежливо угощал, было противно… Поэтому в обеденный перерыв потенциальный обвиняемый пил теплое молоко и кушал белесые котлеты, а следователь писал бумаги, тайно вдыхал запах теплого молока и котлет. Две недели я не обедал, изумляя Лиду вечерним хищным аппетитом.