Дыхание осени
Шрифт:
И нечего так на меня смотреть! Предупреждала ведь? Предупреждала! Не нужно было меня провоцировать и приводить собаку в дом, при этом даже не объяснив, что у нас станет на одного мужчину больше. Я-то подумала, что будет у меня сообщница, защитница, а здесь… А отбиваюсь от свекрови я, как будто это я сегодня день сострадания устроила! Нет, странно все-таки, почему зачинщики молчат? Собака мне нужна или кому? Такое ощущение, что в песике нуждается свекровь, и потому выспрашивает все, выспрашивает, а я как тот торговец, что корову продавал, увиливаю и лгу.
— И давно? —
— Ну… — прикидываю, и снова чисто наугад, — около двух месяцев.
— Около двух месяцев живет у вас или около двух месяцев ОН — болонка?
Такое ощущение, что это член гестапо, удачно переживший Великую Отечественную. Притворяюсь партизаном на допросе и молчу. Свекровь выжидающе смотрит, но я молчу. Отвлекаюсь на тиканье часов на кухне, на шум города за морозными стеклами, на иероглифы, которые Яр вычерчивает пальцем на моей шее.
— А документы у него есть?
— Оформляются, — говорит Яр.
Ну, наконец-то мы заговорили, а то отмалчивается, типа, не отвлекайте, занят творчеством. Я уступаю диалог ему, ну, должен же когда-нибудь и сын пообщаться с мамой, а я — как и Егор, выбираю позицию: я с вами, все вижу, но не говорю.
— Хотела бы я посмотреть, что там нацарапают в паспорте, — прищуривается свекровь. — За деньги они ему и королевскую родословную придумают.
— Титул не был решающим, когда мы выбирали собаку, — говорит Яр, вкладывая в эти слова некий смысл, который я улавливаю, но не понимаю. — Оформление займет несколько дней, но вряд ли ты оставишь отца одного так надолго.
— Конечно! — вскидывается свекровь. — Если бы я оставляла его одного больше чем на день, давно бы уже была в разводе!
— Поэтому…
— Поэтому твой отец тоже приехал, но мотается по делам. Вы увидитесь с ним за ужином. Вы ведь собирались нас пригласить на ужин? Или этот разговор в коридоре — максимум гостеприимства и мне нужно было позвать твоего отца с собой, посидеть у двери на коврике?
Если это был намек на ужин в моей квартире, то нет! Никто не собирался и не собирается приглашать их! Пусть я буду плохой невесткой — я бывшая, мне уже можно, пусть я разорюсь на каком-нибудь новомодном ресторане, но я даже ложкой не пошевелю, чтобы готовить для нее, а мои диетические хлебцы, которых не жаль, уже съедены.
Сделав вид, что ни минуты не могу без прикосновений Яра, ловлю его ладонь и больно — надеюсь на это — впиваюсь ногтями, без слов выражая свой протест.
— Я был уверен, что и с тобой мы увидимся не раньше ужина, но ты не оставила привычку врываться без предупреждения. — Во взгляде, брошенном на меня, мелькает намек на еще одно подтверждение моей склонности к БДСМ, но с матерью говорит невозмутимо.
— Да ладно! — женщина капризно надувает накрашенные губы. — Я за два дня предупредила тебя, чтобы ты успел все уладить, а ты…
Поднявшись с пуфика, она обходит Егора и рычащую псину, и в замешательстве осматривает зал.
— У вас так…
Проходит вглубь, склоняется над разбросанными снимками, нашими снимками, где каждый отличился лицом, и я уже предвижу, с каким удовольствием она пройдется по фотографиям каблуками — как
— У вас так…
Отбрасывает шляпу на кресло, долго молчит, вновь осматривая учиненный нами бардак, а мне так не хочется оправдываться, играть роль любящей, терпеливой, сдержанной, а главное, незаметной.
— По-домашнему? — подсказываю я.
— Не привычно.
— По-домашнему, — настаиваю, — поэтому и непривычно.
Свекровь эффектно разворачивается на каблуках, сверкает в гневе глазами, как амазонка, которой приказали немедленно выйти замуж.
— То есть, — чеканит каждое слово практически по слогам, — ты хочешь сказать, что эта конура и есть дом?!
Еще недавно я могла только мечтать о какой-нибудь конуре, пусть гостинке, пусть комнате в коммуналке, но своей, собственной.
— Да, — говорю, — я действительно считаю эту квартиру домом.
— Для моих сыновей?! — Ее пальцы рисуют возмущенные пируэты, а соболиная шуба насмешливо искрится сединой, подчеркивая окружающую простоту. — Ты считаешь, им подходят эти условия?!
Я смотрю поочередно на Егора и на Яра, и я говорю уверенно за всех нас.
— Почему нет? Не слышала от них жалоб.
Егор хихикает в собачью шею, Яр сжимает мою ладонь и целует за ухом, пока моя воинственность направлена на борьбу не с ним.
— Они рождены для другого, — внушает свекровь. — Для другого, но ты, кажется, так и не поняла этого. Ты вообще не поняла, куда залезла в деревенских лаптях! Это высшее общество! Это цвет нации! Это элита! Это политика! Это деньги!
— Правда? — улыбаюсь ей мягко, хотя негодование просто раздирает на части. Меня несет, можно сказать, заносит на поворотах, но я упорно продолжаю жать на газ, игнорируя тормоза. — Я не буду касаться политики, потому что если у нас прокуроры насилуют девушек и спят со шлюхами в банях, это, конечно, цвет нации — никто даже не спорит. Я не буду касаться судей, которым граждане добровольно посевают кабинеты тысячами долларов — это всего лишь деньги, никто даже не спорит. Я не буду касаться высшего общества, потому что это и политики, и судьи, и прокуроры, которые, конечно же, неприкосновенны, не дай Бог замарать этот цвет нации, но! Скажите мне, для чего рождены ваши дети? Именно ваши? Потому что пока мне кажется, что для одиночества. В огромном доме, безликом доме, забитом слугами, которым все равно.
— Да ты… как ты…
— Вы знаете, как выглядела комната Егора? — перебиваю я.
Женщина хлопает наращенными ресницами, они такие длинные и большие, что не хуже широкополой шляпы гоняют воздух.
— Знаете? — повторяю я. — В том самом, огромном доме со слугами…
Прикрыв на секунду глаза, я мысленно вижу ту комнату и безошибочно перечисляю:
— Коричневый ковролин, практически черный, кровать, заправленная темным покрывалом, зеркальный шкаф, пустые полки на стенах и ноутбук. Ах да, еще ужасно мрачные картины с омаром и чайником на столах.