Дым под масками
Шрифт:
Штефан встал к самому краю подмостков. Он видел, как Томас, на лице которого не осталось и следа усталости и отчаяния, раскидывает руки, будто обнимая толпу.
– Время кажется нам скоротечным. Мы вздыхаем о том, что стареем, и думаем, что наше время уходит безвозвратно… – говорил он, и Штефан чувствовал, как его начинает мутить.
– Время уходит, и нам кажется, что мы уже не те, что раньше. Многим кажется, что мы превращаемся в нечто… ужасное.
Даже самый внимательный зритель не заметил бы в выступлении Томаса надлом. Но Штефан заметил – у этого номера всегда
– Но это неправда. Кем бы ни были, кем бы ни стали – мы всегда тот же белоснежный флердоранж, что и раньше…
Штефан не стал досматривать выступление Томаса. Не смог себя заставить.
Глава 7
Заставить радоваться
Возвращался в гостиницу Штефан уже в темноте, а фонари в рабочем квартале зажигали редко, и чаще по одному в начале и конце улицы. Он был пьян – выходя с ярмарки остановился у знакомой палатки и с горя нарезался. Шнапс к вечеру подешевел, Идущая смотрела на него с умилением мамаши, наблюдающей, как ребенок впервые орудует ложкой.
Кристалл он тоже купил, но пить не стал, убрал в карман жилета. Пить было плохим решением, Штефан это понимал. Недостойно и попросту глупо. Но он ничего не мог с собой поделать – площадь у ратгауза, левиафан и Томас с пустым синим взглядом смешались в одно черное пятно на душе, которое было необходимо смыть, пока оно не свело с ума. Он знал, что если сорвется где-нибудь на дирижабле или на переговорах в Гардарике – будет гораздо хуже.
Левиафан. Дирижабль. Золотистая надежда, черный лепесток.
Проклятый чародей, который нужен был, нужен, потому что без него не заработать, не раздать долги и не помочь Томасу, который с самоубийственным упорством тратит деньги на лечение матери. Сколько Томас потратил в Кайзерстате? Откуда у него, разоренного повстанцами и цирком в упадке, деньги на альбионских врачей?
«Чтоб тебя, Готфрид, твоя богиня оплакивала пока Спящий не проснется», – думал он, вливая в себя очередную рюмку.
Штефан был почти параноидально осторожен. Но потом все равно приходилось карабкаться под забором, бегать вокруг госпиталя с больными неизвестной болезнью. Плыть на пароходе, лететь на дирижабле. Держать рядом чародея, от которого непонятно, чего ждать, но почти наверняка – ничего хорошего.
Штефан действительно хотел решить все эти проблемы, но вместо этого надрался и перестал думать о чародее и дирижаблях.
Уходил с бутылкой абрикосового шнапса и большой флягой пылинки. Ему казалось, что он звал Идущую выступать в цирке и предлагал ей лучшее место, какое смог вспомнить. Она смеялась и почему-то отказывалась.
Только у башевой станции Штефан вспомнил, что предлагал ей быть центровой канарейкой.
Он не боялся, что его ограбят или убьют. Может, бесстрашным его делал алкоголь, а может Штефан
Или уверенности придавал новый револьвер и ядовитая шпилька, впрочем, это было бы совсем глупо – он давно отвык полагаться на оружие и думал, что главное – рука, которая оружие держит.
А еще он знал, что в Кайзерстате была очень низкая преступность. Он слышал, что в борделях «Механических Пташек» можно совершенно легально пытать и даже убивать. Преступлений, за которые здесь полагалась смертная казнь было больше, чем в любой другой стране, а разбирательства были самыми короткими. Если человеку хотелось пырнуть кого-то ножом, и он имел легальную возможность это сделать, то и ответственность за то, что воспользовался нелегальной, наступала почти сразу.
Штефан видел в этой риторике очень много слабых мест, но сейчас такое положение было только на руку.
Когда он нашел гостиницу, хмель немного выветрился, и Штефана это не устраивало. Он вспоминал, как девушка плясала на краю сцены, и как Томас раскидывал руки, и между его ладоней тянулась вязкая чернота. Эти подмостки не были эшафотом, их собирали вчера, у Штефана на глазах, но он не мог отделаться от ощущения, что представление было предзнаменованием близкой беды.
Но что ему было делать? Силой тащить Томаса в Гардарику?
Штефан удивительно быстро привык решать все за других. Заботиться о труппе, как о собственных детях. Но если он что и понял, так это то, что людей, стоящих на краю, нужно отпускать. Упрямого Вито, умирающую Пину. Когда Нор Гелоф отравился, Штефан не знал, что делать – они давали представления в Эгберте и ночевали посреди вересковой пустоши. Ближайший город был в сутках пути – либо вперед, либо назад. Он попытался довезти его на фургоне, бросил труппу и реквизит. Через девять часов Нор умер, и Штефан горько раскаивался, что не застрелил его сразу.
Потому, что они опоздали и сорвали представление, и потому что из-за него мальчишка промучился лишние девять часов.
После этого он купил паровой экипаж.
Но отпустить Томаса казалось чем-то невозможным. И чтобы совершить это «невозможное» ему требовалось как можно скорее оказаться в номере и догнаться пылинкой с кристаллом.
Но гостиница была заперта. Штефан стучал, тяжело опершись о косяк. В такт его ударам с двери осыпались чешуйки зеленой краски.
Наконец окно сверху с треском распахнулось и над улицей разнесся долгожданный голос хозяйки:
– А ну пшел, урод!
– Я ваш постоялец! – растерялся Штефан, на всякий случай отшатнувшись от двери.
– С потаскухой своей разговаривай, которая с крысами целуется!
– Куда она пошла? А мужчина?!
Женщина сообщила, потом посоветовала ему идти туда же и с грохотом захлопнула окно.
Штефан сел на ступеньки и задумался. В глаза бил назойливый зеленый свет, видимо, гирлянда на чьей-то двери.
Он не знал, как искать Хезер среди ночи и в подпитии. Можно, конечно, бродить по улицам и звать ее, но тогда его, скорее всего, просто заберут жандармы. Платить штраф и ночевать в камере ему не хотелось.