Дюжина черных роз
Шрифт:
Дженис уставилась на набранный шприц, потом посмотрела на Томми. Он валялся на кресле, уже в отключке, блевотина засыхала на рубашке. Дженис подобрала шприц, посмотрела хмуро на корку засохшей крови, потом закрыла глаза и собралась воткнуть, но что-то заставило ее остановиться и открыть глаза.
— На хер! — рявкнула она, запуская шприцом в стену.
Раздался гром. Илиана, зная, что этого делать не надо, подошла к окну. Мерзавцы на улице перестали бить свою злополучную жертву и запрокинули головы, как волки, почуявшие грядущую бурю. По улицам и водосточным канавам неслись старые газеты и прочий мусор.
Отец Эймон на колокольне Сент-Эверхильда прижал четки к потрескавшимся губам, потом глотнул из бутылки, глядя, как язык багрово-белой молнии взметнулся из Эшеровой твердыни зла, пробивая копьем нависшие зрелые тучи. Из точки удара метнулись языки темной энергии поменьше, как спицы от древка зонтика, извиваясь вокруг зигзагами.
Судный день пришел в Город Мертвых.
Если была когда-нибудь округа, созревшая для бунта, то это был Город Мертвых. Хотя такие места отчаяния и безнадежности привлекали нежить магнитом, лишь старшие, более сильные Свои умели манипулировать негативной энергией, порождаемой нечестивой землей, и питаться от нее. Однако Другая была куда как не по летам развита.
Есть тонкая грань между яростью и безумием. Обе эти эмоции в то или иное время в разной степени испытывал каждый человек. Схваченный раскаленной добела рукой ярости, человек во всем остальном здравомыслящий способен совершить поступок, который ему бы даже в страшном сне не приснился. Обычно люди не поддаются рожденному страстью безумию из страха перед возмездием за такие действия. Страх сильнее добродетели держит человечество в его социальной орбите. Страх цензуры, страх наказания, страх неизвестного, страх перед необратимой переменой, и не к лучшему. Но если ненависть и гнев, кипящие под корой угнетенного общества, поднимутся достаточно высоко, то тот же самый страх, что держит людей простертыми в пыли, пока враг давит сапогом их лицо, включает чувство самосохранения. Запуганность сменяется бешенством. Чем отчаяннее положение, тем меньше есть что терять. А чем меньше терять, тем вероятнее, что люди уступят безумию, таящемуся в сердце даже самого праведного гнева.
Жители Города Мертвых и без того были безумны наполовину.
Джесс перестал пинать старого хрыча и закинул голову назад, хмурясь на быстро раздувающиеся грозовые тучи. Они с Тафф Инаффом и Би-Джо нашли старого алкаша возле помойки. Паразит рискнул, вылез из своей вонючей норы раздобыть бутылку за пределами Города Мертвых, и вот ему теперь. Джессу приятно было мутузить этого бухарика — он напоминал старого крысиного выблядка, папашу. Судя по тому, как старались остальные, им он тоже кого-то напоминал.
Тафф Инафф остановился стереть пот с глаз и увидел, как хмурится Джесс.
— Чего там?
— Хрен его знает. Чего-то не так. — Джесс почувствовал, как закололо кожу на голове, и в небе полыхнула какая-то чудная молния, будто расколовшаяся на сотню поменьше. — Блин! Что за фигня?
Ответ пришел в виде стона. Сначала Джесс подумал, что это алкаш под ногами, но стон был слишком громким, чтобы исходить из одной только глотки. Будто сотни голосов слились в один, будто стадион завопил, видя проигрыш родной команды, только куда злее. Будто взвыли сами дома. Джесс и его приятели настороженно переглянулись.
Раздался одновременный грохот десятков распахнутых дверей, и жители Города Мертвых бросились на улицы, как муравьи из горящего пня. Джесс, Тафф Инафф и Би-Джо узнали нападавших, но сказать, кто эти люди, никто из них не мог бы. Безымянные лица, обычно прячущиеся в подворотнях или улепетывающие во всю прыть, когда «звездники» выходят на улицу. Те, кто при первых признаках заката прячется и баррикадирует двери. Те старики, инвалиды, наркоманы, алкоголики, неимущие и обобранные, те дети изгнания, которые волею судьбы или людей оказались лишены иного пристанища, кроме Города Мертвых.
Джесс с тревогой заметил, что хотя почти у всех у них не было ничего, кроме камней и палок, кое у кого было и нормальное оружие. Он вытащил из-за пояса свой полуавтоматический пистолет, соображая, бежать или отбиваться. Тафф Инафф и Би-Джо тоже не могли решить.
— Джесс, что делать будем? — прошептал Би-Джо, стараясь, чтобы голос не звучал перепуганным писком.
— Чего там делать, давить их на фиг! — рявкнул Тафф Инафф, поливая очередью приближающуюся живую стену.
Илиана не могла бы сказать, кто в нее стреляет — нацисты, казаки, советские солдаты. Во вспышках пламени горящего дома они казались то тем, то другим, то третьим. Потом горло ей разорвала пуля, свалив на мостовую. Илиана смутно ощущала пробегающие по ней ноги, но видела, как эти подошвы покрываются ее кровью. Последний слабый вздох — и зрение застлали призраки ее убитых родственников, вьющихся, как мотыльки у свечи.
Джесс, не веря своим глазам, таращился на летящую на него толпу. Каждый из троих уже разрядил в нее магазин, но люди продолжали бежать, переступая через упавшие тела, не замечая их. Рваный вой становился громче, злее — ближе.
— Ну, блин, совсем как «Ночь живых мертвецов»! — простонал Джесс, перезаряжая обойму. — Не останавливаются, гады!
— Так не хрен тут торчать! — выкрикнул Тафф Инафф, отступая от толпы. — Это психи, драпать надо!
— Хочешь доложить Королю Ада, что здесь происходит, — вперед! — бросил Джесс другу через плечо. — Я рискну лучше разобраться с этими.
Марвин Копек шагнул вперед, одетый в мундир, в котором его отправили домой двадцать пять лет назад. «Пурпурное сердце» и «Бронзовая звезда» звенели на груди, как елочные украшения. Стоящие перед ним «звездники» расплылись в воздухе, превратились во вьетконговцев в черных кимоно, потом в ржущего вьетминского офицера, размахивающего окровавленным стволом, потом в командира его взвода, держащего за ногу младенца, как поросенка. И стало без разницы, кто они, — это был Враг.
Он открыл огонь из «М-16».
Пять пуль прошили торс Джесса, от правого бедра до левого плеча, и бросили его на его товарищей, как порванный куль с зерном.
— Ну его на хрен! — взвыл Тафф и бросился бежать.
Выстрелы «М-16» ударили ему в спину, разрезав пополам.
Би-Джо уставился на кровавые ошметки приятелей, потом бросил пистолет на землю и заложил руки за голову.
— Не стреляй! Не стреляй, друг! Я сдаюсь! — завыл он, оплакивая каждый день своих пятнадцати лет.
Море злобных лиц хлынуло вперед, вытянутые руки стали рвать тело на части. Би-Джо закричал, но крик тут же заглушили тела толпы, рвущие, бьющие, кусающие, как стая волков, загнавшая оленя. Крик затих, и толпа пошла дальше, оставив валяться разорванный труп.