Дж. Р. Р. Толкин: автор века. Филологическое путешествие в Средиземье

Шиппи Том

При этом, несмотря на явно библейский контекст, «Эарендель» имеет еще и языческие корни, если предположить, что речь идет про имя собственное. Некто Аурвандиль (древнескандинавский аналог слова «эарендель») фигурирует в «Младшей Эдде» Снорри Стурлусона в качестве спутника бога Тора. По легенде, Тор и Аурвандиль отправились вместе в путешествие, и когда им пришлось переходить ледяные воды Эливагара, Тор посадил Аурвандиля в корзину, чтобы тот не замерз. Однако Аурвандиль высунул наружу большой палец ноги и отморозил его, поэтому они отломили этот палец и бросили на небо, где он превратился в звезду. Эта аллюзия неизменно озадачивала многих исследователей мифологии, и один из них даже предположил, что раз жену Аурвандиля звали Гроа (to grow по-английски означает «расти»), то сам он, возможно, олицетворял зернышко, потому что в Скандинавии иногда начинали слишком рано сеять, и побеги гибли от мороза. Впрочем, благодаря всем этим историям

Толкин, во-первых, мог убедиться в том, что Эарендель/Аурвандиль — это название звезды, а во-вторых, пришел к выводу о том, что само слово было символом надежды и добрых вестей как для язычников, так и для христиан.

Все это позволяет понять, откуда берет свое начало толкиновская история об Эарендиле и почему для вышеупомянутого обращения глашатая был выбран именно стиль библейского псалма. У Толкина вглядываются в темноту не ветхозаветные патриархи и пророки, а обитатели Средиземья, а «свет великий» для них не Христос, сошедший во ад, чтобы сокрушить его и освободить его узников, а Сильмарил, возвещающий, что валары идут на помощь Средиземью. Весь этот антураж действительно больше напоминает не христианство, а, скорее, язычество или как минимум дохристианские времена. Однако если язычникам было известно имя Аурвандиля, которое с лингвистической точки зрения является эквивалентом слова «Эарендель», а оно, в свою очередь, во времена раннего христианства использовалось как символ Христа, не означает ли это, что еще до вочеловечения Христа люди интуитивно предчувствовали приход истинного и предвечного Спасителя?

В своей работе под названием «Просто христианство» К. С. Льюис называет это «светлыми мечтами», имея в виду «те странные истории, встречающиеся почти во всех языческих религиях, в которых рассказывается о каком-то боге, который умирает и снова воскресает». Толкин, скорее всего, не одобрил бы такую формулировку, тем более что он вряд ли планировал смешивать Эарендила или валаров с Илуватаром, то есть Создателем. Однако «Сильмариллион» Толкина заканчивается своего рода молитвой о заступничестве, прощении и спасении, которые должны быть дарованы разрушенному Средиземью извне, равно как и его начало отчетливо ассоциируется с библейскими историями о падении ангелов и грехопадении человека, причем очевидные неполнота и незаконченность этих аллюзий являются явным умыслом автора.

На странице 374 мы уже задавались вопросами о том, не слишком ли это самонадеянно — пытаться пересказать христианскую мифологию на свой лад, и в чем смысл таких попыток, даже если автор привносит в них нечто свое? Логично, что ответ на этот вопрос будет звучать так же, как и ответ на схожий вопрос о «Властелине колец» (см. выше стр. 293–297). Всю свою жизнь Толкин пытался соединить воедино христианское вероучение, которое искренне исповедовал, и то немногое, что осталось от дохристианских верований его предков и нашло свое отражение в древней литературе, изучением которой он занимался на протяжении всей своей профессиональной деятельности. Толкин не испытывал к язычеству и идолопоклонству никаких ностальгических чувств; они вызывали у него, скорее, неприязнь (см. размышления по поводу Денэтора, стр. 290–291), однако, в отличие, например, от своего соотечественника Алкуина, он не был также готов отвергать все дохристианские традиции и верования как нечто не заслуживающее внимания (см. размышления по поводу Фродо, стр. 298–300). Таким образом, его переосмысление образа Эарендила — это вовсе не дерзость, а проявление уважения. Что касается отклонений от традиционной христианской мифологии, то по этому поводу можно сказать следующее.

Толкину было известно, что слово «ангел» происходит от древнегреческого angelos, что означает «посланец» или «вестник». Но ведь вестники бывают разными. Одним из них был, например, Гэндальф, который хоть и оставался далек от традиционных представлений об ангелах — чего стоят только его длинная борода и крутой нрав! — как раз «ангелом» и являлся. Еще одним ангелом стал Эарендил, возвестивший Средиземью и Морготу о приходе валаров. В каком-то смысле ангелом можно считать и Галадриэль. Разумеется, она, в отличие от Гэндальфа, не принадлежала к майарам и несла часть ответственности за падение нолдоров, их исход и восстание против валаров, потому что «не терпелось ей увидеть безграничные просторы и править в них — в собственном владении и по собственной воле» («Сильмариллион», глава 9; см. также альтернативные версии в «Неоконченных преданиях Нуменора и Средиземья»). Поэтому, если бы спустя какое-то время Галадриэль и признали «ангелом» вроде Гэндальфа, она была бы падшим ангелом, но если падшие ангелы становятся бесами, то это совершенно немыслимое сравнение.

Впрочем, не во всех вероучениях и трактовках падшие ангелы приравниваются к бесам. В некоторых традициях, включая древнеанглийские, часть ангелов, изгнанных из рая вместе с Сатаной, не стали бесами, а предпочли нейтралитет или не определились со

своей позицией, — и превратились в эльфов. Когда настанет день Страшного Суда, некоторым из них могут быть дарованы прощение, спасение и право вернуться домой: именно эта судьба ждет Галадриэль в самом конце «Возвращения короля». Все это не делает из нее ангела, даже в том понимании «вестника», каким был Гэндальф, но вполне можно представить, что люди, изучая события Третьей и Первой эпох в ретроспективе, как мы предполагали выше, могли с легкостью приравнять Галадриэль из народа нолдоров, изгнанную валарами, к майару Гэндальфу, которого валары, напротив, прислали в Средиземье (им обоим в конечном счете будет разрешено вернуться), и не увидеть между ними особой разницы.

Толкин знал также, что греческое название Нового Завета — euangelion — имело корень — angel- и означало «благая весть», что дословно переводится на древнеанглийский как god spell, то есть «благовествование», the Gospel. В современном английском языке слово spell означает уже не «событие» или «весть», а «чары», но Толкин, вероятно, решил, что подобное изменение семантики может служить весьма уместным примером и, возможно, даже не является случайностью. Слово Gospel в христианстве означает «благую весть», «радостное событие» или «сильные чары». Слово angel может использоваться для обозначения крылатого духа из христианской мифологии, вестника или эльфа.

Эарендил — это Иоанн Креститель, Предтеча Христа-Спасителя, «звезда», «семя», хотя семя, о котором говорится в конце «Сильмариллиона» 1977 года, — это семя зла, «бессмертное и неуничтожимое», что «будет приносить черные плоды вплоть до последних дней», то есть до нынешних времен и в далеком будущем. Эта многозначность свидетельствует о том, что история и те изменения, которые претерпевает язык, постоянно порождают новые значения уже привычных слов и требуют переосмысления известных историй, даже если сами слова и истории остаются прежними. В данном случае можно утверждать, что «Сильмариллион», герои которого одержимы греховной тягой к обладанию и господству и стремятся любой ценой продемонстрировать свое мастерство, из реконструкции древнеанглийской мифологии постепенно превратился в отражение проблем XX века и бед современности. По сути, он представляет собой новый пересказ древнего мифа с сохранением его ключевых элементов — ведь мифы продолжают жить только благодаря пересказам.

Несколько сравнений

При всем при этом «Сильмариллион» всегда будет относиться к числу книг, которые очень непросто читать. Как бы тактичен ни был Стэнли Анвин при обсуждении перспектив «Сильмариллиона» в далеком 1937 году, крайне маловероятно, что этот труд Толкина был бы опубликован хоть в каком-то формате (не говоря уж о множестве различных версий), если бы его изданию не предшествовал оглушительный успех «Властелина колец». В «Сильмариллионе», например, нет хоббитов — необходимых посредников, которые вызывают у современного читателя искреннюю симпатию и помогают ему сориентироваться в волшебном мире Толкина. При написании этой книги Толкин пренебрег всеми общепринятыми правилами: в повести «Нарн и Хин Хурин» он начал было углубляться в детали и вводить вспомогательных персонажей с необязательными диалогами, чтобы придать происходящему жизненности, к которой привыкли современные читатели, но быстро отказался от этой затеи. Даже после сорока с лишним лет писательской работы, когда его творческая карьера уже близилась к завершению, он явно не был до конца уверен, как следует вводить в повествование те или иные сюжеты, как это было, например, с историей про Драконий шлем Дор-Ломина или про заговоривший Черный Меч. Дело не в том, что такие сюжеты невозможно было бы вплести в канву современного романа — напротив, легко представить, как какой-нибудь из многочисленных подражателей Толкина сделал бы из них коммерчески успешный роман в жанре фэнтези, — а в том, что задачи, которые по-прежнему ставил перед собой Толкин (точь-в-точь как Джеймс Джойс), выходили за рамки создания просто пригодного для публикации материала.

Как и Джойс с его «Поминками по Финнегану», Толкин требовал от своих читателей слишком многого. Кристофер Толкин написал: «При чтении „Сильмариллиона“ надо мысленно перенестись в Средиземье времен конца Третьей эпохи и из этой точки попытаться заглянуть в прошлое» («Книга утраченных сказаний. Часть I»). И эта рекомендация, безусловно, верна. Такой подход перекликается с собственным отношением Толкина к «Беовульфу» как к «поэме, возникшей в момент неустойчивого и напряженного равновесия, взгляд на оставшуюся позади бездну, произведение автора, хорошо знавшего древние предания и пытавшегося как бы охватить взором их все сразу». Прослеживается он и в упорных попытках лорда Маколея воспринимать Ливия и Вергилия как людей, которые, изучая старинные песни и баллады своей собственной культуры, слышали в их строках голоса единомышленников из прошлых эпох, тоскующих об «ушедших временах былых героев».