Джек Восьмеркин американец (ил. В.Гальдяева)
Шрифт:
— Вот держи два червонца. Можешь сегодня ехать, в двенадцать ночи. Только не забудь, статью непременно пришли.
Мишка Громов проводил Джека на вокзал. Разъяснил ему, как идти со станции до Починок. Перечислил всех, кому кланяться.
— Эх, валенок-то у тебя нет! — сказал он сокрушенно. — Пропадешь ты в своих башмаках.
— Не пропаду, Миша. Я в таких башмаках всю Америку исходил, с юга на север. Неужели теперь в родных местах погибну?
Поезд пошел, и Джек улегся на верхней полке. Он думал, что заснет,
Нельзя сказать, что весть о семье сильно его обрадовала. За время своей бродячей жизни он свыкся с мыслью, что остался один-одинешенек на земле. Он даже слабо представлял себе внешность матери. Еще меньше он помнил свою сестренку, которую оставил совсем маленькой. Известие о том, что они живы, даже несколько расстраивало его планы о самостоятельной ферме. Но с другой стороны, он теперь понимал, что скитаниям его конец. Он знал, куда ему надо ехать и где работать.
Джек заснул только под утро, и, должно быть, от мыслей о деревне ему приснился пожар, выстрелы, крики. Мать тащила сундук из горящей избы. Корова Пеструшка жалобно мычала в глубине оврага.
Этот сон снился Джеку в Америке только в первые годы пребывания его там.
Джек приехал на свою станцию поздно вечером. Именно с этой станции восемь лет назад он уехал в товарном вагоне с петроградскими ребятами.
Джек припомнил, что тогда поезд увез его в сторону Урала. Теперь он вернулся с противоположной стороны. Значит, за восемь лет он объехал вокруг земли. Да, нельзя сказать все-таки, чтобы он очень спешил… Зато теперь он больше не будет медлить!
Поезд еще не остановился, когда Джек выпрыгнул на заснеженную платформу. Только один зеленоватый фонарь горел на высоком столбе. Не расспрашивая никого о пути, Джек спустился по скользкой, обледенелой лестнице к дороге и пошел в темное поле.
Из объяснений Мишки и по своим собственным воспоминаниям он знал, что идти ему до Починок надо около семи километров, через село Чижи.
Глава вторая
В родном доме
Кто-то тихо постучал в окно, раз, другой, третий…
Пелагея Восьмеркина слезла с печки, зажгла спичку и подошла к окну. Но через маленькие стекла, запушенные снегом, ничего нельзя было разглядеть. Пелагея решила, что стук ей послышался спросонок, и хотела уже лезть на печку. Но в это время постучали в дверь.
— Кать! — закричала Пелагея испуганно. — Кать! Да проснись ты, господи! Не слышишь, разве? Ломятся. Дай сюда топор, наказание мое!
Катька соскочила с печки и схватила топор. Она не испугалась, решив, что это, вероятно, ребята балуются.
— Пустите! — донеслось со двора.
Пелагея перекрестилась.
— Кому бы это быть? Кто там?
— Отоприте!
Голос звучал настойчиво, хоть и был незнакомый.
— Кто?
— Свои.
— Свои все здесь. Уходи.
Тишина.
— Пустите, —
Пелагея вскрикнула и села на лавку. Зашептала тихо:
— Аминь, аминь, рассыпься.
Катька тоже испугалась и заревела. Быстро зажгла лампочку, все время всхлипывая и тяжело дыша. Со двора к стеклу прижалось лицо.
— Пустите, что ль?
— Яша, Яша… — зашептала Катька.
— Ведь покойничек ты, — сказала мать серьезно и тоскливо. — Как тебя пустить?
В окно сильно стукнули.
— Не покойник я! — доносилось со двора. — Я из Америки приехал. Пустите, все расскажу.
— Открыть, что ли, мать? — спросила Катька смелее.
— Не открывай, Катя, — ответила Пелагея умоляюще.
Но Катька уже вышла в сени и подняла щеколду. Послышались мужские шаги, и Джек Восьмеркин вошел в избу.
Он нисколько не был похож на покойника в своем картузе и бархатной куртке. Но и на Яшку он не был похож. Яшка ушел тогда босиком, без картуза, а теперь на пороге стоял человек в невиданной одежде, высокий и крепкий, в коричневых башмаках на толстой подошве. В руках у него был небольшой мешок из брезента. Он положил мешок на стол, снял с руки замшевую варежку о трех пальцах и сказал:
— Здравствуйте.
Подошел к Пелагее и протянул руку.
Мать, все еще дрожа от страха, вытерла свою руку о юбку и сухо поздоровалась с сыном. Затем Джек поздоровался с Катькой и сел на лавку.
Пелагея, высокая и худая, с плоской грудью и выпуклым животом, стояла прислонившись к печке. Она сложила на груди свои длинные руки и смотрела на Яшку с недоверием и даже враждой.
— Не узнали? — спросил Джек и смущенно улыбнулся.
Золотые зубы сверкнули на мгновение.
— Нет, нет, нет! — вдруг закричала Пелагея. — Это не Яшка, не Яшка. У нашего золотых зубов не было, белые были. Уходи, уходи…
Катька поддалась страху матери и прижалась к старухе, как маленькая девочка. Джек сидел на лавке, оглядывая избу и стараясь вызвать в себе какое-нибудь воспоминание детства, чтобы найти путь к сердцу женщин. Но перед ним мелькали только американские фермы, инкубаторы, ящики с апельсинами. Он совершенно позабыл родную деревню.
— Уходи, уходи, враг… — тихо повторяла мать.
И Катька шептала:
— Уходи, уходи…
— Уходи! — вдруг закричала Пелагея со страшной силой. — Уходи! Чего расселся как барин? Сказано, уходи.
Джек поднялся, взял мешок.
— Хорошо, — сказал он тихо. — Уйду.
— Так-то лучше будет! — закричала Пелагея облегченно. — Ступай себе подобру-поздорову.
Яшка пошел к двери. Но прежде чем выйти на улицу, он остановился на пороге и задал один вопрос, который смущал его когда-то:
— Корова-то осталась жива? Ведь я ее тогда крепко-накрепко за рога к кусту привязал.