Джекпот
Шрифт:
К ночи, когда палата пустеет и наступает относительная тишина, прерываемая лишь бормотанием соседа-хасида – вроде молится, пиликаньем монитора, давление и пульс фиксирующего, и приходами медсестер с лекарствами, вновь, как все последние дни, подступают к Косте прежде не посещавшие мысли, днем, при врачах, дочери и друзьях, изгоняемые. Должно быть все хорошо, не то чтобы успокаивает, а приучает себя к пониманию, осознанию этого, дабы не дергаться и не волноваться.
От меня ничего не зависит. Если Бог есть, то он на моей стороне: предупреждает, посылает сигнал, вовремя, до полета в Лас-Вегас, наверное смертельного, укладывает в койку – разве не чудо, не божья благодать… Ну, а если отправлюсь в космос и не вернусь, то… На что потратил ты, Константин Ильич, свою жизнь? На что остальные тратят ее? Наибольшая часть – на скверные, пустяшные, не стоящие усилий человеческих дела, немалая – на безделье; а есть ли такие, кто сызмалетства
И с этой простой до странности мыслью Костя дает себе приказ спать.
В назначенный час, в половине второго дня, везут его в операционную. Едет на каталке, потолки рассматривает, внутри – ни малейшего волнения. Уж не герой ли он? Не похоже. Но волнения и вправду нет. Уколоться и забыться… Колют, через минут несколько не замечает, как отключается. Операция семь часов длится, до девяти вечера. Это Костя потом узнает, когда очухивается. Чуть меньше половины времени этого на подготовку уходит: охлаждение до нужных градусов, как Папанина на льдине, чтоб все процессы жизненные замерли и ни на что не реагировали, разрезание грудины пилой (уже придя в себя, пытается Костя представить процедуру эту и не находит лучшего сравнения, чем с цыпленком табака, готовым к изжарке; говорит об этом другу-редактору, тот Бродского вспоминает, через это же прошедшего: «вскрывают грудь, как автомобильный капот»), подключение к аппаратам искусственного дыхания и кровообращения, извлечение трех сосудов из левой ноги, и лишь затем Вайншток начинает священнодействовать, сосуды эти соединяя с артериями, обходя забитые бляшками участки, – получаются чистые обводные каналы для тока крови.
Семь часов под общим наркозом, семь часов полета в космос – и возвращение. Откуда-то из немыслимых глубин галактических доносится: «Если вы меня слышите, сожмите руку, которую я держу…» Костя слышит, пытается сжать хоть чуть-чуть, не получается, рука ватная, не слушается. «Приоткройте глаза и моргните, если вы меня слышите и понимаете…» Костя едва веки тяжелые разлепляет и моргает. «Все в порядке…» «Папа, если ты меня слышишь, моргни», – просит другой голос. Он моргает, и сквозь наркозный дурман к нему прорывается: «Слава богу, голова в порядке…»
Первое полувнятное ощущение: лежит на спине, боль отсутствует, в трахее трубка искусственного дыхания, то и дело непроизвольно глотает, иссушенное горло горит, как при ангине, стрелки часов на противоположной стене будто застыли, минуты влекутся удручающе долго. Чистый Бергман. Сколько же будет торчать трубка омерзительная? Саднит горло, полыхает, режет, кусает, пить, пить… а пить нельзя, и нет сил шевельнуться. Да и не дадут шевельнуться – связан, спеленут по рукам и по ногам, чтоб не трепыхался.
Трубку около трех ночи вынимают, а заодно что-то из груди выдергивают. Костя воды просит, и кажется ему: если и есть счастье, высшее блаженство, нирвана, так это сейчас, когда в горле никаких трубок. Наркоз отходит, но голова по-прежнему дурная. Ему удается подремать. Но, боже мой, какая слабость немыслимая в теле, словно на чужое замененном…
Госпитальная неделя выдается тяжелее, чем предполагал Костя. Все тяжко: лежать и спать только на спине (а если он не привык – на спине? Значит, почти не спать); ни в коем случае не кашлять – еле склеенные ребра разойтись могут; в туалет – с капельницей, катить ее перед собой, за жгут ухватившись, а дверь закрыть в сортир уже проблема; каждый час дуть в фиговину с шариком пластмассовым, шарик должен кверху подлетать – профилактика от застоя в легких; но это все семечки. Каждое утро медсестра приходит перестилать постель, обтирать, перевязки делать, массаж, чтобы пролежней не было, просит на правый бок повернуться, а сил нет, грудь разрезанная, и ребра болят, и кажется, так долго будет. Сестры меняются, лучше всех, ласковее, нежнее филиппинка, хуже всех – гаитянка с толстыми губищами. С гаитянками Костя намучивается, их много в отделении, ночью на просьбы подойти реагируют со второго и
Во время операции потеря крови значительной оказалась – это когда грудную клетку распиливали, так он разумеет. Гемоглобин падает до четырех. Смотреть на себя страшно в зеркало: чудовищно зеленый, впалые щеки, небритый, волосы плохо на пробор расчесываются и изрядно, кажется, поседели. И впрямь на Клинта Иствуда похож. Бриться не хочется, да и сил нет ни на что. А тут еще аритмия: утром во вторник, после перестилки постели, привязывается: пульс тук, тук, тук, как положено, и вдруг затрепещет, будто пламя свечи на дуновении воздуха, и паршиво становится, думаешь, ну, сейчас общий привет. Приходит Вайншток, распоряжается прибор поставить для восстановления нормального ритма. Через полсуток нормализуется ритм, и вскоре снимают прибор.
Телефон у кровати стоит, звонят ему друзья-приятели; кто в курсе, с днем рождения поздравляют. Хорошенький день… И сам набирает номер свой домашний, сообщения на автоответчике снимает. Рудик из Лондона поздравляет, не понимает, куда подевался, Петр Абрамович из Москвы, другие тоже разыскивают. И Маша через день звонит из Канады, тайком, приглушенно, чтобы, наверное, хахаль не слышал. Виноватые нотки в голосе. Сообщает, что постоянно ругается с Андреем и что будет ставить точку в их отношениях – твердо решила. Сколько раз намеревалась порвать… Слова, слова…
Уже в первые сутки Костю заставляют сесть в кровати. На вторые – ненадолго перебраться в прикроватное кресло. Потом в обнимку с медсестрой пройти несколько шагов по комнате. Потом с «ходунком» в коридор и под ее присмотром брести до конца и обратно. О, какое это мучение бессилия!
Дина проводит с ним три дня плюс выходные, а потом вынуждена уехать – на больший срок отпуск не дают. На час-полтора регулярно заезжает Элла, навещают немногочисленные знакомые. Чаще же Костя один. Обещают выписать в самом конце недели, подолгу в госпиталях не держат, но уж больно слаб он, не представляет, как самостоятельно управляться будет. Но все это не имеет никакого значения по сравнению с главным – он будет жить. Жить со здоровым сердцем. Ходить, бегать, прыгать, не чувствуя одышки. И оценит происшедшее с ним как некий сигнал, знак, чью-то волю, распоряжение свыше. Он, Костя Ситников, и впрямь удачник, счастливец, а мог концы отдать в одночасье. И впереди ждет его немало такого, о чем и не подозревает, создает он себе настроение, и будто нет госпитальной палаты, боли, лекарств, врачебных обходов, всего того, что совсем скоро останется лишь воспоминанием.
Перед выпиской получает он напутствие от Вайнштока, что может и чего не может делать (не может поднимать тяжести, плавать, грести, пока окончательно грудная клетка не срастется, и сексом не может месяц заниматься, а может и обязан ходить как можно больше). В субботу дочь привозит его из госпиталя домой. Элла, молодец, нанимает на первые две недели сиделку – немолодую даму-нелегалку, бывшую учительницу начальных классов. В трудный момент именно Элла, бывшая его подружка, проявляет заботу, а не Маша, ради которой Костя оставил ее. Он пытается произнести слова признательности, Элла поджимает губы, делает вид, что принимает благодарность, а у самой глаза холодные – не может простить и забыть. Сиделка ходит в магазины, варит обеды, никак не может уразуметь, что крепкие бульоны, мясо и сметана напрочь запрещены Косте, а требуется ему строгая диета, хотя бы первые месяцы. На просьбы все это выбросить из меню, а готовить салаты, каши и рыбу бывшая училка хмурится: она-то лучше знает, как поднять на ноги больного. А еще донимает его бесконечными разговорами, от которых Костя быстро устает. Но все равно хорошо, что она есть, сам ходить по магазинам и кашеварить Костя не в силах. Стоит безумная августовская жара, под сорок, два кондиционера шпарят в квартире, как бешеные, носа из дома не высунуть, а ему ходить, ходить надо, чем больше, тем лучше, и он вынужден мерить шагами гостиную под аккомпанемент жужжания сиделки.
И когда, наконец, в ее сопровождении в первый раз выходит на улицу и медленно проходит один квартал, между авеню М и L; и когда каждый день прибавляет по одному кварталу; и когда, все еще слабый, похудевший на девять килограммов, с огромным усилием открывает тугую дверь лифта, с которой легко справляются девочки-младшеклассницы; и когда уже через три недели после операции легко, на едином дыхании, на близлежащем школьном стадионе проходит по тартану меньше чем за полчаса восемь кругов по четыреста метров и ощущает, как раздуваются мехи легких, будто камера футбольного мяча, накачиваемого насосом, былой силой и упругостью наливаются мышцы, поет и ликует душа, – тогда Костя вновь и вновь произносит про себя покуда еще непривычные слова придуманной им молитвы, благодаря Бога за все, что не случилось и что случилось с ним.