Дженни. Томасина. Ослиное чудо
Шрифт:
Сам тому удивившись, он услышал короткий, чистый звук колокольчика и понял, что нечаянно задел верёвку плечом. Тогда он принялся звонить вовсю, и громкий лай раздался ему в ответ.
Звонил он долго. Собаки умолкли, птицы успокоились; но Лори не выходила к нему.
Он стал кричать:
– Лори, Лори, это я! Это я, Эндрью!
Собаки залаяли снова, а птицы на сей раз не шелохнулись.
Макдьюи стало страшно – не ранена ли она, не обожглась ли так сильно, что не может ответить? Но он звонил и кричал, кричал и звонил, пока привычный гнев не накатил на него. Он злился, что любит её, а ничего не может сделать,
– Лори! – кричал он изо всех сил. – Лори, я вас люблю! Слышите? Я приехал. Я хочу на вас жениться! Неужели я вам не нужен?
Позже говорили, что его предложение слышали на всех фермах в округе.
А в домике, у окна спальни, стояла на коленях Лори и смотрела сквозь щёлочку на большого, разгневанного, взывающего к ней человека. Шевельнуться она не могла.
– Милый мой, милый, – плакала она. – Надо бы подождать! Что ж так скоро? Нельзя, надо подождать…
Ей так хотелось, чтобы он был потише и понежнее.
– Вчера вы не так себя вели! – кричал он. – Вы дрались за меня! Вы меня поцеловали!
Она совсем смутилась и, уже не глядя на него, закрыла лицо руками.
– Я больше не приду! – крикнул он. – Я больше просить не буду!
Когда отзвуки звона стихли, Лори отняла ладони от лица. Ей стало страшно уже по-другому, и она кинулась вниз, отперла дверь и побежала к дереву, крича:
– Эндрью! Эндрью!
Она долго ждала под деревом, но он не вернулся.
Макдьюи шёл, спотыкаясь, сквозь лес. Он ничего не видел, ничего не слышал и не думал о том, куда идёт. Так, спотыкаясь о камни и корни, чертыхаясь и падая, забрёл он в самую чащу. Надежды у него больше не было, надежда кончилась. Гнев тоже оставил его. Словно бык, он проламывался сквозь заросли и вдруг очутился на поляне, окружённой дубами и буками, усеянной листьями, поросшей мхом и какими-то красными ягодами. В середине была могила, а на ней – дощечка с надписью, уже обесцвеченная солнцем и дождём и покосившаяся от ветра.
Могила была очень маленькая, как для младенца, и новая волна боли захлестнула сердце Макдьюи – он подумал о том, что его дочь будет лежать на тесном кладбище, а не в таком тихом и радостном месте. Боль была особенно сильной оттого, что дочь ещё жила, а он уже думал об этом.
От могилы отойти он не мог, словно заколдованный. Вид её почему-то прибавлял ко всем и без того тяжким чувствам что-то другое, ещё более тяжкое.
Наконец он подошёл, опустился на колени и не сразу решился прочитать надпись, боясь, что увидит: «Здесь покоится Мэри Руа Макдьюи, любимая дочь Эндрью Макдьюи. 1950–1957».
Потом он решился – читать было нелегко, надпись выцвела – и разобрал: «Здесь покоится Томасина. Родилась 18 января 1952, зверски умерщвлена 26 июля 1957. Спи спокойно, в. зл. блен. й друг».
Испугался он не сразу. Он даже не сразу понял, что качает из стороны в сторону большой рыжей головой.
Неправда! Она и так была еле жива! Он спешил. Ей бы не выжить. Никто её не убивал! – твердил он и вдруг подумал: «Кто же написал эти слова?» Тогда он весь похолодел от ужаса. Кто смел судить его, и вынести приговор, и объявить о том всему свету?
Он
Он снова увидел, как они все трое стоят перед ним, обвиняя цыган в жестокости к беззащитным, которых они так жалели и так хотели защитить.
«Медведя бьют!» – услышал он и увидел рядом с ним прозрачную, как тень, Мэри Руа. «Он убил мою кошку», – сказала она. Он давно не слышал её голоса и вздрогнул при его звуке. И понял, что она действительно стояла здесь, когда её друзья оказывали последние почести её лучшему другу. Они действительно вынесли приговор: «Зверски умерщвлена», – и дочь подсудимого не спорила с ними. Неужели и на её могиле они напишут эти слова?
Эта могила и эта надпись сделали то, чего ещё не бывало: он увидел себя самого. Он увидел, что у него каменное сердце, что он не считается ни с кем и любит только себя. Даже сейчас, взывая к Лори, он забыл, зачем к ней приехал, забыл о дочери, злился, орал. Он увидел, что жизнь не пройдёшь без жалости, и понял, что никогда не жалел никого, кроме себя. Он плохой отец, плохой влюблённый, плохой врач. Плохой человек.
Вот так случилось, что ветеринар Эндрью Макдьюи упал на колени и, громко плача, выкрикнул слова, немыслимые в его устах:
– Господи, прости меня! Господи, помилуй! Господи, помоги!
Он встал, ушёл и оставил над могилой, на ветке огромного бука, единственного свидетеля этой сцены, светло-рыжую кошку с острыми ушками. Она видела всё, с начала до конца, и осталась довольна.
Часть пятая
27
Я – Баст, богиня и владычица!
Слава Амону-Ра, творцу всего сущего!
Я – грозная богиня, дочь Солнца, повелительница звезд; молния – сверканье моих глаз, гром – мой голос; когда я шевелю усами, трясётся земля, а хвост мой – лестница в небо.
Я – госпожа и богиня.
Человек снова поклонился мне, призвал меня, вознёс ко мне молитву.
Было это на утро после той ночи, когда Лори так изменилась и я сама усомнилась в себе.
Я ушла на полянку, где любила размышлять о том о сём.
Сук огромного бука нависает прямо над могилой какой-то Томасины. Я лежу на нём и думаю.
Но думать мне не пришлось, ибо, громко бранясь, явился мой враг – Рыжебородый, встал и уставился куда-то, словно сошёл с ума.
Потом он подошёл к могиле этой Томасины, и с ним что-то случилось. Он заплакал. Он просто голосил и рвал свои рыжие волосы. Он даже упал на колени, а слёзы у него так и лились.
И тут он поднял голову и взмолился ко мне. Он покаялся и попросил простить его. Он попросил ему помочь. Что ж, я помогу.
Теперь я не помню, что он был мне врагом, и я его ненавидела.
Ненависть прошла, мстить я не буду. Я милостива к тем, кто поклоняется мне.
28
Когда Эндрью Макдьюи добрался до дому, он увидел у двери толпу любопытных. Среди них был констебль Макквори и все три мальчика. Он приготовился к худшему. Но констебль козырнул и сказал: