Джейк

Ветер Ксения

– Возможно, это ядовито, – говорит она взволнованно. – Тебе нужно в медотсек.

– Вряд ли.

Жан проверяет руки встроенным сканером, убеждаясь, что опасности нет. Только дикая, древняя гадливость, и манипулятор уже суетится вокруг, обрабатывая растворами его руки. От них расходится приятный фиолетовый запах.

Дхавал морщится и жестом собирает раскиданные по комнате проекции расчетов.

Даже он уже не кажется полным энтузиазма.

– Разберись с этим, – бросает ей Жан; раздраженно. – Органика – твоя специализация.

Всего несколько раз за тысячи лет она

видела его злым. Жан выходит.

Дхавал выходит за ним, оставляя её наедине с собственным проектом.

Ремидос проверяет защитные перчатки, решаясь, наклоняется к капсуле и тоже ощупывает прибор. Она впервые касается его, и действует максимально аккуратно, то ли из страха повредить, то ли просто из страха. На его отростках есть тонкие, мягкие пальцы. Весь прибор горячий и до ужаса мягкий.

Жан держал его без перчаток.

***

Рабочий кабинет Жана странное место. В нём нет болтов и инструментов, как у Дхавала, расчетных станций, как у Гонзало, нет биосканеров и капсул, как в медотсеке Ремидос, нет образцов материалов, небольших центрифуг и печей, как у Чи, нет даже десятка огромных экранов, как у Касима и Зэмбы. У него есть только стол, пара стульев и выход в сад.

Он почти не бывает в своём кабинете.

Ремидос хочет поговорить с ним, приходит в кабинет и садится, почти наверняка зная, что его не застанет. Она хочет сдаться. Хочет сказать, что ни один другой биолог, ни Мэри, Наташа, ни Минако не знают о подобном. Что отвращение вызывает вид прибора, запах его, что его пульсация до сих отдается в её пальцах. Она сидит до вечера, решаясь это сказать.

Даже решившись, она выходит и идет по саду тихо.

На улице уже темнеет, прохладно, но она не меняет настройки. Холод на коже даже приятен после горячего чувства прибора – она будет помнить его еще несколько дней. Ремидос знает любимые тропинки Жана, но идет по ним медленно, откладывая неприятное. Почему-то Разум не включает фонари при её приближении, и Жан не видит её и не слышит.

Ремидос замирает, рассматривая его в свете фонаря – ей нравилось смотреть, когда он не занят делом, ей нравилось видеть его счастливым и спокойным. Она не видела его таким тысячи лет, сколько знают они темную материю. Жан говорит.

Он разговаривает не с ней, и она понимает не сразу – он говорит с Разумом. Они давно перестали пытаться говорить с ним словами. Разум почти никогда не отвечает слов.

– У нас будет время для еще одного проекта? – Жан спрашивает.

Ремидос не помнит, как должен звучать голос Разума вне команд, но Жану он говорит.

– Нет.

Голос Разума ровный, как жидкий металл.

– Значит, или эта штука работает, или нет.

На это Разум уже не отвечает.

– Нет, – повторяет Жан сам, тише.

Ремидос видит, как он опускает голову на сложенные руки и стоит, не двигаясь. Ей вдруг невыносимо хочется подойти, сжать его со всех сил, чтобы не осталось в нём места ни для чего, ни для воздуха, ни даже для темной материи. Она не сможет так.

Даже Жан не может не бояться.

Ремидос уходит, ничего ему не сказав.

***

Жан

приглашает их в свой кабинет следующим днём, после завтрака, когда в столовой уже нет других членов команды – Ремидос, Дхавала и Амуна. Или самые необходимые, или те, кому Жан действительно доверяет.

Её греют обе эти мысли.

Он сажает их вокруг стола и первым спрашивает Дхавала:

– Расскажи мне, в чем была идея?

Дхавал расстроено пожимает плечами и включает проекцию одного из своих чертежей.

На нём прибор с четырьмя отростками видно в разрезе, некоторые его внутренние части выделены цветами. Ремидос начинает понимать, что Дхавал имеет в виду еще до того, как он поясняет:

– Я думал заменить самые проблемные его части. Должно быть не так уж сложно, можно взять за основу экзоскелет. Хотя бы поменять мягкие трубки каркаса, хотя бы в этих тонких отростках, на пластик или металл. Вычистить часть органики и встроить поддерживающие элементы, перестроив человеческие органы. Если заменить их, может, оно и не отключится в космосе, – Дхавал цокает языком, раздосадовано качая головой. – Но оно так изменчиво, что, может, сегодня нужно делать для него одни поддерживающие элементы, завтра – другие.

Жан слушает его внимательно, ни одна складка не пробегается по его лицу. Он не просит ни пояснений, ни правок. У него нет других идей. Он выслушивает и обращается уже к ней.

– Ремидос, тебе нужно будет подумать, как можно подогнать органику нашего прибора для этого.

Она кивает, тоже соглашаясь со всем без вопросов. Она помнит голос Разума, холодный и ровный.

Амун потягивается на стуле, разминаясь, и иногда кажется, что его даже забавляет скорая гибель.

– Относительно вспухания органики. Кажется, я нашел упоминания о подобном, – роняет он, и Ремидос замирает, слушая. – Не могу ничего обещать, но, кажется, у древних были подобные приборы. Подобные существа.

Он первый называет прибор так вслух – как можно было бы говорить о живых.

Жан знал, кого звать.

Через неделю оно разрастается почти вдвое и выбирается из капсулы.

6.

Дхавал собирает их спустя несколько дней – в самое лучшее время, заранее подготовив макеты и экраны. Он выстраивает проекции удобно в столовой – на столе и над ним, чтобы было видно любому в комнате. Изображение вращаются, переливаясь, и Дхавал снова выглядит окрыленным.

Чи приходит тоже. Им нужно знать, чем править органику.

– У меня есть идея, – говорит Дхавал, проводя рукой над столом и показывая чертежи. – Основная проблема нашего нового прибора – органика, в первую очередь нужно справиться с ней.

Чи отчетливо фыркает, складывая на груди руки – красноречивее, чем если бы снова напомнил, как был прав. Жан не обращает на него внимания, но Ремидос все равно чувствует тонкий укол вины. Укол входит под ребра и без следа исчезает.

– Но после того как мы это отрегулируем, – продолжает Дхавал. – Никаких особенных проблем с отправкой прибора в космос не должно возникнуть.