Джейн Эйр (другой перевод)
Шрифт:
На стуле возле кровати оказались все мои вещи, чистые и сухие. Мое черное шелковое платье висело на стене. На нем уже не было пятен, оно было тщательно выглажено и имело вполне приличный вид. Даже мои башмаки были вычищены и чулки приведены в порядок. Я увидела также все нужное для умывания и гребень и щетку, чтобы причесаться. После утомительных усилий, отдыхая каждые пять минут, я, наконец, оделась. Платье висело на мне, так как я очень похудела, но я прикрыла его шалью и в прежнем опрятном и приличном виде (не осталось ни пятна, ни следа беспорядка, который я так ненавидела и который, как мне казалось, унижал меня), держась за перила, спустилась по каменной лестнице
Она была полна ароматом свежеиспеченного хлеба и теплом живительного огня. Ханна пекла хлебы. Как известно, предрассудки труднее всего искоренить из сердца, почва которого никогда не была вспахана и оплодотворена образованием; они произрастают упорно, стойко, как плевелы среди камней. При первом знакомстве Ханна отнеслась ко мне недоброжелательно; затем она понемногу смягчилась; а теперь, увидав, что я вхожу опрятно и хорошо одетая, она даже улыбнулась.
– Как? Вы уже встали? – заметила она. – Так вам, значит, лучше? Если хотите, садитесь в мое кресло возле очага.
Ханна указала на качалку; я села в нее. Она продолжала хлопотать, то и дело поглядывая на меня уголком глаза. Вынув хлебы из печи и повернувшись ко мне, она вдруг спросила меня в упор:
– А вам приходилось просить милостыню до того, как вы пришли к нам?
На миг во мне вспыхнуло негодование; но, вспомнив, что мне не за что обижаться и что я в самом деле явилась сюда как нищая, я ответила спокойно и твердо:
– Вы ошибаетесь, принимая меня за попрошайку. Я не нищая; не больше, чем вы и ваши молодые хозяйки.
Помолчав, она сказала:
– Этого я никак в толк не возьму, – ведь у вас нет ни дома, ни денег?
– Отсутствие дома или денег еще не означает нищенства в вашем смысле слова.
– Вы из ученых? – спросила она вслед за этим.
– Да.
– Но вы никогда не были в пансионе?
– Я была в пансионе восемь лет.
Она широко раскрыла глаза.
– Так почему же вы не можете заработать себе на хлеб?
– Я зарабатывала и, надеюсь, опять буду зарабатывать. Что вы собираетесь делать с этим крыжовником? – спросила я, когда она принесла корзину с ягодами.
– Положу в пироги.
– Дайте мне, я почищу.
– Нет, я не позволю вам ничего делать.
– Но я должна же что-нибудь делать; дайте.
Ханна согласилась и даже принесла чистое полотенце, чтобы прикрыть мое платье.
– Не то испачкаетесь, – пояснила она. – Вы не привыкли к грязной работе, я вижу это по вашим рукам. Может быть, вы были портнихой?
– Нет, вы ошибаетесь. Да и не все ли равно, чем я была, пусть вас это не беспокоит. Скажите лучше, как называется эта усадьба?
– Одни называют ее Марш-Энд, другие – Мурхауз.
– А джентльмена, который здесь живет, зовут мистер Сент-Джон?
– Нет, он не живет здесь; он только гостит у нас. А живет он в своем приходе в Мортоне.
– Это деревушка в нескольких милях отсюда?
– Ну да.
– Кто же он?
– Он пастор.
Я вспомнила ответ старой экономки из церковного дома, когда я выразила желание повидать священника.
– Так, значит, это дом его отца?
– Ну да; старый мистер Риверс жил здесь, и его отец, и дед, и прадед.
– Значит, имя этого джентльмена – мистер Сент-Джон Риверс?
– Сент-Джон – это его имя, а Риверс фамилия.
– А его сестер зовут Диана и Мери Риверс?
– Да.
– Их отец умер?
– Умер три недели назад от удара.
– Матери у них нет?
– Хозяйка умерла ровно год назад.
– Вы долго прожили в этой семье?
– Я живу
– Значит, вы честная и преданная служанка. Я отдаю вам должное, хотя вы и были невежливы, что назвали меня нищенкой…
Она снова с изумлением посмотрела на меня.
– Видно, я, – сказала она, – здорово ошиблась на ваш счет; но тут шляется столько всякого жулья, что вы должны простить меня.
– …и хотя вы, – продолжала я строго, – собрались прогнать меня в такую ночь, когда и собаку не выгонишь.
– Ну да, это было нехорошо; но что поделаешь! Я больше думала о детях, чем о себе. Бедняжки! Некому о них позаботиться, кроме меня. Волей-неволей будешь сердитой.
Я несколько минут хранила строгое молчание.
– Не осуждайте меня очень, – снова заговорила она.
– Нет, я все-таки буду осуждать вас, – сказала я, – и скажу вам почему. Не столько за то, что вы отказали мне в приюте и сочли обманщицей, а за ваш упрек, что у меня нет ни денег, ни дома. А между тем некоторые из самых лучших людей на свете были так же бедны, как я; и, как христианка, вы не должны считать бедность преступлением.
– И правда, не должна бы, – сказала она, – мистер Сент-Джон говорит то же самое. Неправа я была; и теперь я вижу, что вы совсем не такая, как мне показалось сначала. Вы очень милая и вполне приличная барышня.
– Пусть будет так. Я вас прощаю. Дайте вашу руку.
Она вложила свою белую от муки, мозолистую руку в мою; еще более приветливая улыбка озарила ее грубое лицо, и с этой минуты мы стали друзьями.
Старушка, видимо, любила поговорить. Пока я чистила ягоды, Ханна разделывала тесто для пирогов и рассказывала мне различные подробности о своих покойных хозяине и хозяйке и о «детях» – так она называла молодых девушек и их брата.
Старый мистер Риверс, рассказывала она, был человек довольно простой, но это не мешало ему быть джентльменом, и притом из очень старинного рода. Марш-Энд принадлежал Риверсам с того самого дня, как был построен добрых двести лет тому назад; правда, с виду это небольшой и скромный дом – не сравнить его с хоромами мистера Оливера в Мортон-Вейле. Но она еще помнит отца, Билла Оливера, – тот был всего-навсего рабочим на игольной фабрике, а Риверсы – дворяне еще со времен всех этих Генрихов, в этом может убедиться всякий, кто заглянет в книгу метрических записей, что хранится в мортонской церкви. Правда, старый джентльмен был человек простой, как все здешние. Он был страстный охотник и хороший хозяин, и все в таком роде. Ну, а хозяйка, та была совсем другая. Очень читать любила и вечно что-то изучала; и детки пошли в нее. Таких, как они, нет в здешнем краю, да и никогда и не было; полюбили они учение, все трое, чуть не с того самого дня, как говорить начали; и всегда они были особенные, не другим чета. Мистер Сент-Джон, как подрос, поступил в колледж, а потом сделался пастором; а девочки, как только окончили школу, решили пойти в гувернантки. Они говорили, что их отец потерял много денег из-за одного человека, которому доверился, а тот взял да и обанкротился; и так как отец теперь недостаточно богат, чтобы дать за ними приданое, они должны сами о себе позаботиться. Сестры почти не живут дома и приехали только на короткое время, по случаю смерти мистера Риверса; но они так любят Марш-Энд, и Мортон, и вересковые пустоши, и наши горы! Обе барышни побывали в Лондоне и еще во многих больших городах; но они всегда говорят, что дома лучше всего. А как они дружны между собой! Никогда не поспорят, не поссорятся! Уж другой такой дружной семьи, вероятно, и на свете нет.