Джимми Хиггинс

Синклер Эптон Билл

ужина, летящие вверх пробки от шампанского и даму в довольно игривом костюме, танцующую между приборами.

Это было как раз то время, когда в организации шли ожесточенные споры по поводу «параграфа шестого». Может ли социалистическая партия допустить в свои ряды людей, стоящих за саботаж, насилие и преступные действия? Адвокат Норвуд защищал мирные, законные методы социального переустройства. Но тут-то и выступил Неистовый Билл со своим обличением молодого плутократа, будущего хозяина завода «Эмпайр».

— Вот ради чего вы, дураки, обливаетесь потом! Вот ради чего вы должны быть паиньками и не бросать гаечных ключей в машины!

Ради того,, чтобы семь безутешных хористок могли потопить свое горе в шампанском!

Наконец-то Джимми увидел самого героя этих романтических похождений, покинувшего залитый огнями Бродвей, чтобы помочь отцу выполнить контракты. Он стоит на сиденье автомобиля,. зорко осматриваясь, словно охотник, выслеживающий дичь; взгляд его темных глаз так и рыщет по сторонам, надменное, холеное лицо, побледневшее от гнева, высокая статная фигура говорят о привычке и умении повелевать, Он величествен и страшен в своем мщении, как юный Цезарь. Глядя на него, бедный Джимми испытывал одновременно два противоречивых чувства. Он и ненавидел его — ненавидел смертельной, неугасимой ненавистью, и в то же время был восхищен им, поражался ему, чуть ли не преклонялся перед ним. Лейси был развратник, наглый тиран, грубый фат, но вместе с тем — хозяин, завоеватель, надменный, свободный, богатый молодой аристократ, ради которого, казалось, создано все остальное человечество. А Джимми Хиггинс? Жалкий червяк. Пролетарий. У него ничего нет, кроме физической силы, которую можно продать, и лишь воля помогла ему подняться над уровнем рабской психологии.

Есть такая старая поговорка: «Даже кот смеет глядеть на короля». Только, очевидно, тут имеется в виду кот, живущий во дворце и знакомый с придворным этикетом, а отнюдь не какой-нибудь обитатель крыш из пролетарской породы джимми хиггинсов.

Джимми и другой рабочий всё стояли на ящике и гикали, как вдруг толпа впереди схлынула, и гневный перст молодого хозяина оказался направленным прямо на них.

— А ну-ка, убирайтесь! Живо!

И бедный Джимми, худой, плохо одетый, со скверными зубами и заскорузлыми от работы руками, растерялся, съежился под этим напором аристократической ярости и поспешил скрыться в толпе. Но душа его пылала гневом, он представлял себе, как он обернется,— он не боится его пальца, он умеет орать еще громче, чем тот! Он заставит его подавиться собственной бранью.

IV

Джимми не успел даже поужинать. Большую часть ночи он проработал, помогая организовать бастующих, а весь следующий день — помогая устраивать социалистические митинги. Он работал, как одержимый, как человек, не ведающий телесных слабостей. Его словно преследовал образ молодого аристократа — богатого, надменного, свободного; быстрый, ищущий взгляд темных глаз, холеное лицо, статная фигура, от которой так и веет властолюбием, голос, звенящий вызовом. Ненависть безраздельно владела Джимми, он видел, что тысячи людей разделяют его чувство: оно так и рвалось наружу в их криках. Мобилизовали всех ораторов, каких только удалось найти; за день они наговорились до полной хрипоты, а вечером предполагалось организовать еще несколько уличных митингов. Так всегда бывало во время забастовок, когда у рабочих есть время и желание послушать речь!

И вот, наконец, наступила решительная минута: Джимми на деле предстояло доказать, чего он стоит. Как и всегда, он держал перед трибуной фонарь во время митинга на углу

центральной и Третьей улиц. Товарищ Геррити объяснял в это время с трибуны, что забастовка и избирательное право — это две стороны обоюдоострого меча трудящихся. Вдруг из-за угла показалось четверо полицейских, которые стали пробираться сквозь толпу к трибуне.

— Прошу прекратить! — приказал один из них.

— Прекратить? — воскликнул Геррити.— Это почему же?

— Уличные митинги во время забастовок запрещены.

— Кто это сказал?

— Приказ начальника.

— Но у нас разрешение!

— Все разрешения отменены. Кончайте.

— Это возмутительное беззаконие!

— Спорить с вами, молодой человек, мы не собираемся.

— Но мы имеем право...

— Об этом праве, милейший, забудьте!

Геррити быстро повернулся к толпе.

— Граждане! — крикнул он.— Мы находимся здесь по праву, гарантированному всем американцам. Наш политический митинг носит мирный, не нарушающий общественного порядка характер. Мы знаем свои права и будем отстаивать их. Мы...

— Слезайте, молодой человек, с вашего ящика!— приказал полицейский. Толпа зашумела, загикала.

— Граждане...— вновь начал Геррити, но это было все, что он успел сказать: полицейский, схватив его за руку, рванул вниз. Зная повадки американской полиции, Геррити счел за лучшее сойти — все еще, впрочем, пытаясь говорить: — Граждане...

— Да замолчите вы, наконец?— вмешался другой полицейский и, так как Геррити не унимался, объявил: — Вы арестованы.

Среди собравшихся было человек шесть социалистов; никто из них, разумеется, не мог остаться безучастным наблюдателем этой оскорбительной сцены. Секунда —и товарищ Мейбл Смит была уже на трибуне.

— Граждане!—закричала она.— Где мы — в Америке или в России?

— Попрошу вас, сударыня,— сказал полицейский, как можно галантнее: на товарище Мейбл была такая

модная широкополая шляпа, и вообще она была молода и явно хороша собой.

— Я имею право говорить, и я буду говорить,— заявила она.

— Тогда вас придется арестовать, сударыня, а нам не хотелось бы этого.

— Или вы меня арестуете, или я буду говорить!

— Очень жаль, сударыня, но таков приказ. Вы арестованы.

Следующим на трибуне оказался товарищ Станкевич.

— Товарищи рабочие, мы собрались здесь для защиты своих прав...

Его тут же стащили с трибуны.

И вдруг — Неистовый Билл! Организация запретила ему выступать на митингах из-за его резких, несдержанных выпадов, и этому чистокровному, коренному пролетарию всегда приходилось торчать где-то в задних рядах! Но теперь было не до запретов, и Билл вскочил на шатающуюся трибуну.

— Мы что — рабы? — заорал он.— Мы что — собаки?

Однако полиция придерживалась именно этого мнения: Билла тут же сдернули с трибуны, а один из полицейских при этом так крутанул ему руку, что тот вскрикнул от боли.

Билла сменил на трибуне Джонни Эдж, тихий юноша, державший пачку литературы, которую он так и не выпустил из рук, несмотря на бесчинства полицейских. И тогда остался, остался только...

Бедный Джимми! Ему вовсе не хотелось быть арестованным, ему страшно становилось от одной мысли, что сейчас ему придется произнести речь, пусть даже такую короткую, как и все сегодняшние речи. Но ведь дело шло о чести, другого выхода не было. Он передал фонарь кому-то рядом и — взошел на эшафот.