Джимми Хиггинс
Шрифт:
Джимми молчал.
— Главную роль в перемене моих взглядов сыграла Россия,— продолжал Эмиль, отвечая на его немой вопрос.— Что толку добиваться социализма, а потом добровольно броситься под колеса военной машины, чтоб она раздавила нас? Хватит валять дурака, лора поумнеть! Какая теперь надежда спасти Россию?
— Но есть же в Германии социалисты...
— Ну, так, значит, у них не хватило сил, вот и все. Больше того, мы должны откровенно признать, что очень многие из них вообще не революционеры, а просто политиканы. Они не нашли в себе смелости пойти против толпы. В общем, не знаю, какие там были причины,
— Ну, хорошо,— возразил Джимми.— Выходит, мы сами делаем то, за что ругали их! Ведь это же так, если мы поддерживаем капиталистическое правительство!
— Одно дело — слепо поддерживать правительство, а другое дело—поддерживать его, зная, как оно использует нашу поддержку,— объяснил Эмиль.— Нам прекрасно известны недостатки нашего правительства, но мы знаем также, что народ может сменить его, когда большинство окажется к этому готовым. А в этом-то вся и суть! Я пришел к выводу, что если мы поколотим кайзера, то немцы дадут ему по шее, и только тогда можно будет начать разговаривать с ними человеческим языком.
IV
Некоторое время оба шли молча. Джимми старался вникнуть в то, что сказал Эмиль. Это было ново — не сама мысль, ее он слыхал и раньше,,— ново было то, что она исходила от немца. А что ваш отец думает на этот счет? — спросил он, наконец.
— Отец? Его ничем не проймешь! Я с ним прямо измучился. Мы с трудом избегаем ссор. Он старый человек, и новые идеи ему даются нелегко. Казалось бы, кто как не он должен понимать это: ведь его отец еще в старое время был революционером и сидел в тюрьме в Дрездене! Вы, наверно, мало знакомы с историей Германии?
— Да, маловато,— признался Джимми.
— Немецкий народ попробовал тогда добиться свободы, но восстание подавили при помощи войск, и тем, кто участвовал в революции, пришлось бежать из Германии. Некоторые приехали в Америку, в том числе и мой дед. И вот, понимаете, дети этих эмигрантов постепенно забыли обиды отцов и представляют себе Германию этакой идиллической страной, как она изображается в сказках и рождественских песнях. Они не знают новой Германии, Германии стальных и угольных королей, страны, где жестокость феодализма сочетается с современной деловитостью и наукой. Это же дикий зверь с мозгом инженера!
Эмиль впал в задумчивость.
— А знаете,— через несколько минут опять заговорил он,— война явилась для меня откровением. И вы не можете даже вообразить, какое это жуткое откровение! Так бывает, когда любишь женщину, а она на твоих глазах сходит с ума или превращается в дегенератку. Я ведь тоже верил в Германию с рождественской картинки, любил ее; я спорил и защищал ее, я просто не мог поверить тому, что писали о ней в газетах. Теперь, когда я оглядываюсь назад, мне кажется, что немецкие генералы всячески старались уловить мою душу, они дотягивались до нас через океан и подчиняли себе мою волю. Возможно, что теперь я впал в другую крайность: теперь я больше не верю ничему немецкому. Вчера вечером отец упрекал меня за это — он пел старинную немецкую песню, там есть такие слова: если ты слышишь, что люди поют, можешь спокойно спать, потому что дурные люди не поют! А я напомнил ему, что нация, которая внушала нам это, с песнями захватила Бельгию.
—
Эмиль улыбнулся, правда довольно невесело.
— А он говорит: «Ты так рассуждаешь, потому что ты надел хаки!» Но я должен признаться, что мысли эти давно не выходят у меня из головы, а теперь как-то все назрело. Я получил повестку, и волей-неволей пришлось решать. И я решил: пойду! А раз идти, так лучше сразу.— Эмиль помолчал, потом, взглянув на Джимми, спросил: — Ну, а вы как?
Джимми — ясное дело — увиливал от призыва; таких, как он, называли «тыловыми лодырями». При других обстоятельствах он признался бы в этом Эмилю, и оба ухмыльнулись бы, только и всего. Но теперь Эмиль надел военную форму, Эмиль стал патриотом; так, может быть, не стоит уж очень-то ему доверяться? И Джимми ответил:
— До меня еще не добрались.— Потом прибавил: — Я уже не говорю наотрез «нет!», но все-таки я не готов к солдатчине. Если бы такой вот тип надо мной командовал, я наверняка бы не выдержал.
Эмиль рассмеялся.
— А вы совсем не допускаете мысли, что я хочу кое-чему научиться?
— Но разве обязательно при этом ругаться?
— Это уж у них так принято, и никто не обижается. Он прививает нам боевой дух, а нам как раз этого и недостает.
Это было настолько неожиданно, что Джимми просто растерялся.
— Поймите,— продолжал между тем Эмиль,— тот, кто действительно хочет воевать, даже рад этому. Правда удивительно, до чего меняются наши чувства? Как подумаешь, что [перед тобой враг и успех операции всецело зависит от дисциплины, так даже радуешься, что к тебе приставлен опытный командир, и ты можешь учиться у него тактике боя и всему прочему. Я понимаю, вам смешно слышать это от меня, но я просто влюбился в дисциплину!— Эмиль нервно хихикнул.— Наша армия создана не для игры — она сразу приступила к делу, будьте уверены! Там, в Европе, воюют уже три с половиной года, и они прислали сюда самых лучших своих людей учить нас. Мы буквально носом землю роем —так стараемся постичь эту науку, работаем, точно дьявол у нас за спиной!
V
Чудеса — слышать такие речи от Эмиля Форстера! Джимми даже не мог поверить, что это наяву, -с такой неожиданностью рушились все его представления. Вот, значит, как милитаристы совратили социалистов, заставили их тоже плясать под свою дудку4 Но сказать это Джимми не- осмелился, а только заметил, осторожно подбирая слова:
— А вы не боитесь, что мы привыкнем к войне, к дисциплине и ко всем ихним штучкам? А потом эти миллионеры возьмут да и скрутят нас в бараний рог?
— Стараться-то они наверняка будут, — отвечал Эмиль.— Я над этим и сам задумывался—для чего бы им иначе понадобилось всеобщее военное обучение? Придется дать им отпор, только я всего, и начать это надо теперь же, не откладывая в долгий ящик,— пусть знают, зачем мы идем на войну! Мы должны заявить народу, что воюем за победу демократии во всем мире. Если мы сумеем внушить это, тогда империалисты к нам не сунутся.
— Так-то оно так, но как это сделать? — вставил неуверенно Джимми.
— Но мы уже делаем это! — воскликнул Эмиль.— Мы изо дня в день бьем в одну точку! Как по-вашему, стачка в Лисвилле разве этого не подтверждает?