Джимми Хиггинс
Шрифт:
II
Для Джимми, жившего до сих пор скромной и сравнительно спокойной жизнью пропагандиста социалистических идей, вопросы «саботажа, насилия и преступных действий» оставались, так сказать, академическими вопросами. Товарищи всегда рьяно обсуждали их, но голосовали подавляющим большинством против. А теперь Джимми очутился среди бездомных ирмовцев — неквалифицированных рабочих, которым нечего было продавать, кроме силы своих мускулов; вместе с ними он попал на передовую линию классовых боев. Эти люди то и дело меняли работу, целиком завися от сезонности и от всяких колебаний в уровне производства. Их не допускали к участию в выборах — и, таким образом, они были лишены своих гражданских прав; им не позволяли создавать свои организации — и, таким образом, они были лишены своих человеческих прав. Их заставляли жить в омерзительно грязных бараках,
В лесах, где добывали смолу для скипидара, Джимми и его друг наткнулись на «джунгли» — убежище бездомных ирмовцев, время от времени совершавших набеги на окрестные фермы в поисках пропитания. Здесь у костров Джимми встретился с партизанами классовой борьбы, научился их революционным песням — зачастую просто пародиям на религиозные гимны. Услышь их почтенные благочестивые христиане, они наверняка попадали бы в обморок. В этих «джунглях» бездомные отдыхали, обменивались опытом пролетарской борьбы, спорили относительно революционной тактики, ругали на все корки социалистов и прочих «политиканов», а заодно и «профсоюзных факиров»; славили «единый большой союз», всеобщую стачку и политику «прямого действия» против магнатов промышленности. Они рассказывали о своих мытарствах и своих подвигах, а Джимми только сидел и слушал, уставившись иной раз на говорящего широко раскрытыми от ужаса глазами: нигде и никогда не встречал он таких отчаянных людей.
Взять к примеру Каррена, прозванного за свои рыжие волосы и бесчисленные веснушки Клубникой. Этот молоденький ирландец с лицом церковного певчего и глазами точно из небесной лазури вспоминал, как он и его товарищи в каком-то большом западном городе затеяли драку с полицией за свободу слова. Сам начальник полиции командовал избиением ребят, но зато уж они с ним поквитались! «В два счета укокали!» — пояснил Каррен. Это было его любимое выражение, и, когда кто-нибудь становился ему поперек дорога, он действительно разделывался с противником в два счета. Был там еще Плосколицый Джо, выходец из индейских краев. Стремясь перещеголять Клубнику, он рассказал, как заложил однажды динамит под своды рудника и все наземные строения рухнули в глубокое ущелье. Третьему парню — хромому Петерсону, по кличке Цыпленок,—тоже было о чем вспомнить: в Калифорнии засадили за решетку двух вожаков забастовки на хмелевых плантациях, и после этого несколько лет подряд во всем районе не прекращались пожары и разрушения.
Обо всем этом новые знакомые Джимми говорили как о чем-то совершенно естественном, точно солдаты о проведенной боевой операции. Война классов длилась уже много лет, за это время выработались революционная этика и революционные традиции: людям, принимавшим в ней участие, как и любым солдатам, были знакомы и героизм и благородные чувства. Они с радостью вступили бы в открытый бой, но все оружие захватил в свои руки противник. Каждый раз, едва лишь ИРМ удавалось организовать рабочих и объявить крупную забастовку, в действие вступала вся машина капиталистических репрессий: их избивала капиталистическая полиция, расстреливали капиталистические шерифы, морили голодом и морозили в капиталистических тюрьмах и, таким образом, забастовку срывали, а пролетарские силы раскалывали. Натерпевшись всего этого, самые отчаянные в конце концов избирали метод тайного возмездия, становились заговорщиками против капиталистического общества. А общество, забывая, что оно само же толкнуло их на этот путь, называло ирмовцев преступниками и на этом ставило точку. Но если они и были преступниками, то — надо сказать — преступниками довольно необычными, готовыми на все во имя высокой мечты. Это был своеобразный мир, с особым представлением о гуманности, мир, где существовала своя литература, музыка и искусство. Среди членов ИРМ встречались высокообразованные люди, окончившие университеты в Америке и за границей; у лесного костра нередко велись разговоры о восстаниях рабов в древнем Египте и Греции, приводились высказывания Стриндберга и Штирнера или читалась на память сцена из Синга. Или, бывало, кто-нибудь вдруг вспомнит, как он где-то на глухой, уединенной ферме привел в изумление хозяев, сыграв на разбитом пианино прелюдию Рахманинова.
Здесь можно было встретить людей, сохранивших врожденную деликатность и мягкость души„ людей ангельского терпения, чью веру во всеобщее братство не могли поколебать никакие преследования, никакие жестокости. Они крепко держались своей мечты о спасенном мире, перестроенном на новый лад униженными и оскорбленными,— мечты, завещанной
III
Америка тем временем готовилась к другой войне, которую считала делом исключительной важности. И она призывала Джимми Хиггинса и его товарищей записываться в армию. В июне десять миллионов американцев откликнулись на этот призыв, но излишне говорить, что Джимми среди них не было. Он и его единомышленники отнеслись к этому как к величайшему издевательству. Если правительство нуждается в них, пускай приходит и забирает силой! И правительство не заставило себя долго ждать: оно явилось к ним в лице шерифа и трех десятков его добровольных помощников—фермеров и рабочих со скипидарного завода, вооруженных дробовиками и винтовками. Почему, спрашивается, их сыновья должны ехать за океан и гибнуть там, а какие-то головорезы будут отсиживаться в лесных убежищах да воровать кур и свиней, которых с таким трудом вырастили честные люди? Им давно уже хотелось уничтожить «джунгли», и вот теперь это можно было сделать во имя патриотизма! Они окружили лагерь — при этом был подстрелен один человек, пытавшийся ускользнуть в темноте,—произвели повальный обыск, ища оружие, а затем погрузили людей на несколько автомашин и отвезли в ближайшую тюрьму.
И вот Джимми предстал перед деревенской призывной комиссией. Возраст? По правде говоря, Джимми и сам не знал этого точно — кажется, двадцать шесть. Но так как старше тридцати не брали, то он поклялся на библии, что ему тридцать два. Пусть не верят,— что они ему могут сделать? Ведь никто здесь не знает, где он родился, да ему и «самому это неизвестно. Тяжелая жизнь провела борозды на его лице, а после той страшной ночи, когда все его близкие были стерты с лица земли, у Джимми появились седые волосы. Эти фермеры умели угадывать, сколько лет коню, но в людях не очень-то разбирались!
— Все равно возьмем! — решительно заявил председатель комиссии, местный мировой судья, старик с козлиной бородкой.
— Ладно, берите,— сказал Джимми,— только проку вам от меня никакого не будет.
— Те есть как это не будет?
— А так, что я не стану воевать: я сознательный противник войны.
— Тогда тебя расстреляют.
— Ну и пусть!
— Или засадят в тюрьму на всю жизнь.
— А черт с ним, мне все равно!
Что прикажете делать с таким человеком? Посадить в тюрьму — значит кормить его за счет деревни, ну а чем это поможет войне против немцев? По странному блеску его глаз угадывалось, что такого человека сломить нелегко. В конце концов взял верх трезвый, деловой расчет, и бородатый судья строго спросил:
— Если мы тебя отпустим, ты обещаешь убраться из нашего района?
— На черта он мне сдался, ваш распрекрасный район? — огрызнулся Джимми.
Словом, его отпустили, и Неистового Билла тоже, потому что с первого взгляда было видно, что на этом свете воевать Биллу уже не придется. Оба друга, крадучись, проникли в пустой товарный вагон, и колеса с грохотом покатили их в неизвестном направлении. Среди ночи Джимми Хиггинса разбудил испуганный крик Билла. Ничего не видя, Джимми протянул руку и попал в какую-то горячую жижу.
— О господи,— тоскливо прошептал Билл.— Теперь уж мне конец!
— Что с тобой?
— Лопнул сосуд.
Перепуганный Джимми даже не знал, что это значит. Помочь он ничем не мог и только сидел на полу, держа в своих руках дрожащую руку друга и слушая его стоны. На остановке Джимми выпрыгнул из вагона и побежал
за кондуктором. Тот подошел и 'посветил фонарем. Неистовый Билл лежал в луже крови и был настолько слаб, что уже не мог поднять голову.
— Господи Иисусе,— воскликнул кондуктор.-— Да он никак мертвый!