Джон Голсуорси. Собрание сочинений в 16 томах. Том 12
Шрифт:
Через четыре дня «слабонервный тип» снова появился вечером в доме в Сефтон-парк.
— Сильванес, я подумал. Мне не подходят твои условия.
— Еще бы! И все-таки ты согласишься.
— Почему я должен жертвовать собой? Пятьдесят четыре тысячи за четыре судна — это, знаешь, серьезно уменьшит мои доходы.
— Зато гарантирует их, дорогой.
— Так-то оно так, но, понимаешь, я не могу участвовать в незаконной сделке. Если это выплывет наружу, что будет с моим именем и вообще…
— Это не выплывет…
— Ты вот уверяешь, а…
— Единственное, что от тебя требуется, — сделать
— Мидлэнд…
— Отлично. Не продавай их.
— Хорошо, но кто эти люди?
— Женщина и ее дети. Я хочу оказать им услугу. («Как вытянулось лицо у этого типа!») Боишься связываться с женщиной, Джо?
— Тебе смешно… А я в самом деле боюсь связываться с чужими женщинами. Нет, не нравится мне все это дело, решительно не нравится. Я человек иных правил и прожил жизнь не так, как ты.
— Тебе повезло, иначе ты давно бы сошел в могилу. Скажи своему стряпчему, что это твоя старая пассия, хитрец!
— Ну вот! А что, если меня начнут шантажировать?
— Пусть он держит язык за зубами и переводит деньги на них каждые три месяца. Они решат, Что благодетель — я, а ведь так оно и есть на самом деле.
— Нет, Сильванес, не нравится мне это, не нравится.
— Тогда забудь о нашем разговоре, и дело с концом. Возьми сигару!
— Ты же знаешь, я не курю… А нет какого-нибудь иного способа?
— Есть. Продай в Лондоне акции, вырученную сумму помести в банк, а после принеси мне банкнотами шесть тысяч. Они будут; у меня до общего собрания. Если дело не выгорит, я верну их тебе.
— Ну нет, это мне еще меньше по душе.
— Не доверяешь?
— Ну что ты, Сильванес! Просто все это — обход закона.
— Нет такого закона, который запрещал бы человеку распоряжаться собственными деньгами. Мои дела тебя не касаются. И запомни: я действую совершенно бескорыстно, мне не перепадет ни полпенни. Ты просто помогаешь вдове и сиротам — как раз в твоем духе!
— Удивительный ты человек, Сильванес. Ты, кажется, вообще не способен принимать что-либо всерьез.
— Принимать все всерьез — рано в могилу лечь!
Оставшись один после второго разговора, Хейторп подумал: «Он клюнет на эту удочку».
Джо и в самом деле клюнул. Дарственная запись была оформлена и ожидала подписи. Сегодня правление решило произвести покупку, оставалось добиться одобрения общего собрания акционеров. Только бы ему разделаться с этим и обеспечить внуков, и плевать он тогда хотел на лицемерных сутяг, мистера Браунби и компанию! «Мы надеемся, что вы еще долго проживете!» Как будто их интересует что-либо, кроме его денег, точнее — их денег. Он встрепенулся, поняв, как долго просидел в задумчивости, ухватился за подлокотники кресла и, пытаясь встать, нагнулся вперед; лицо и шея у него побагровели. А доктор запретил ему делать это во избежание удара — как и сотни других вещей! Чепуха! Где Фарни или кто-нибудь из тех молодчиков, почему никто не поможет ему? Позвать — значит уронить свое достоинство. Но неужели сидеть тут
— Молодые люди, вы забыли обо мне.
— Вы просили, чтобы вас не беспокоили, сэр, — так нам сказал мистер Фарни.
— Очень любезно с его стороны. Подайте мне пальто и шляпу.
— Слушаюсь, сэр,
— Благодарю вас. Который час?
— Ровно шесть, сэр.
— Попросите мистера Фарни прийти ко мне завтра в полдень насчет моей речи на общем собрании.
— Непременно, сэр.
— Доброй ночи.
— Доброй ночи, сэр.
Своей черепашьей походочкой старик прошел между стульями к двери, неслышно открыл ее и исчез. Клерк, закрывший за ним дверь, произнес:
— Совсем немощным стал наш председатель! Еле ноги волочит.
Другой отозвался:
— Чепуха! Этот старик из крепких. Он и умирая будет драться.
2
Выйдя на улицу, Сильванес Хейторп направился к перекрестку, где всегда садился на трамвай, идущий в Сефтон-парк. На переполненной улице царило деловое оживление, характерное для города, где встречаются Лондон, Нью-Йорк и Дублин, где люди ловят и упускают свои возможности. Старому Хейторпу нужно было перейти на противоположную сторону улицы, и он бесстрашно тронулся вперед, не обращая внимания на уличное движение. Он тащился медленно, как улитка, и всем своим невозмутимо-величественным видом будто говорил: «Попробуйте сшибить, я все равно не стану торопиться, будьте вы неладны». Раз десять на дню какой-нибудь истинный англичанин, соединяющий в себе флегматичность со склонностью брать людей под свою защиту, спасал ему жизнь. Трамвайные кондукторы на этой линии давно привыкли к нему и всякий раз, когда он дрожащими руками цеплялся за поручни и ремни, подхватывали его под мышки и, точно мешок с углем, втаскивали в вагон.
— Все в порядке, сэр?
— Да, благодарю вас.
Он проходил в вагон, и там ему неизменно уступали место из любезности или из опасения, что он свалится прямо на колени к кому-нибудь. Он сидел неподвижно, плотно закрыв глаза. Видя его румяное лицо, кустик седых волос на квадратном, гладко выбритом раздвоенном подбородке, огромный котелок с высокой тульей, который казался еще слишком тесным для такой головы с шапкой густых волос, его можно было принять за идола, выкопанного откуда-то и выставленного напоказ в слишком узком одеянии.
Один из тех особенных голосов, какими говорят молодые люди из закрытых школ или служащие на бирже, где беспрерывно что-то покупается и продается, сказал у него над ухом:
— Добрый вечер, мистер Хейторп!
Старый Хейторп открыл глаза. А, это тот прилизанный молокосос, чадо Джо Пиллина! Только поглядите на этого круглоглазого и круглолицего щенка: маленькие усики, меховое пальто, гетры, бриллиантовая булавка в галстуке.
— Как отец? — спросил он.
— Спасибо, неважно себя чувствует. Все беспокоится насчет судов. А у вас, наверно, нет еще для него новостей?