Джон Рональд Руэл Толкин. Письма
Шрифт:
Ну что ж, вот теперь я и впрямь заболтался. От души надеюсь, что не наскучу вам до смерти. Также надеюсь в один прекрасный день снова с вами увидеться. Ауж тогда мы, я надеюсь, побеседуем о вас и ваших произведениях, не о моих. Как бы то ни было, ваш интерес к моим трудам очень меня поддерживает.
С наилучшими пожеланиями, искренне Ваш, ДЖ. Р. Р. Т.
164 Из письма к Наоми Митчисон 29 июня 1955
Времечко выдалось жутко напряженное, работы навалилось столько, что уже не справляюсь, плюс т. III. Чувствую, что выдохся,
Книгопродавцы — среди них мистер Уилсон из «Бампуса» — говорят, что после задержки столь долгой лучшим временем для публикации будет конец сентября…..
Думаю, «А. энд А.» теперь, возможно, возьмет «предысторию» хоть в каком-нибудь виде. Когда я в прошлую пятницу был в городе, оно вроде бы не возражало рассмотреть книгу размером приблизительно с т. I.
165 В «Хоутон-Мифлин»
5 июня 1955 г. обозреватель «Нью-Йорк таймс бук ревью» Харви Брейт включил в свою еженедельную рубрику «Книги снаружи и внутри» рассказ о Толкине и его произведениях. Был там и следующий пассаж: «Что, спросили мы доктора [sic!] Толкина, служит вам горючим? Доктор Т., — он преподает в Оксфорде, когда не пишет романов, — с ответом не задержался: «Я в горючем не нуждаюсь. Я, в конце концов, не машина. (А вот если бы во мне и в самом деле работал двигатель, так я бы никакого мнения на этот счет не имел, а вам следовало бы спросить механика.) Сочинение мое отнюдь не «развилось» в серьезный труд. Оно было таким с самого начала. Так называемая «детская повесть» [ «Хоббит»] представляла собою лишь фрагмент, вырванный из уже существующей мифологии. В той мере, в какой она закамуфлирована «для детей» по стилю и манере изложения, я о том жалею. И дети тоже. Я — филолог, и все мои труды носят филологический характер. Хобби я избегаю; я — человек весьма серьезный и не делаю различий между личным удовольствием и долгом. Я приветлив, хотя необщителен. Работаю я исключительно личного удовольствия ради, поскольку обязанности мои доставляют мне лично массу удовольствия». Эти замечания были, по всей видимости, заимствованы из письма, написанного Толкином в ответ на расспросы представителя «Нью-Йорк таймс». 30 июня 1955 г. Толкин написал своим американским издателям, в «Хоутон-Мифлин»: «Прошу вас, не вините меня за то, что сотворил этот Брейт с моим письмом!…. В оригинале наблюдался какой-никакой смысл; однако к этому качеству Харви Б. явно не восприимчив. Мне задали ряд вопросов и попросили ответить на них коротко, остроумно и афористично….. Из чистой жалости [к очередному корреспонденту, нуждающемуся в информации]…. прилагаю несколько заметок по вопросам, иным, нежели просто факты моего «curriculum vitae» (каковые можно почерпнуть из справочников)». Ниже приводятся эти «несколько заметок». Текст воспроизведен по машинописной копии, по всей видимости, сделанной в «Хоутон-Мифлин» с оригинала письма; этот машинописный вариант в разное время высылался целому ряду корреспондентов, обращавшихся за сведениями; некоторые впоследствии цитировали его в собственных статьях о Толкине. Толкину тоже предоставили машинописный экземпляр; он внес в него ряд примечаний и поправок, которые включены в приведенный ниже текст.
Фамилия моя — ТОЛКИН (TOLKIEN, не — hein ). Фамилия немецкая (из Саксонии), представляет собою англизированную форму Tollkiehn , т. е. tollkьhn . Но, кроме как в качестве руководства к написанию, этот факт столь же обманчив, как любые голые факты. Ибо я и не «отчаянно-храбр»[299]
, и не немец, кем бы уж там ни были мои далекие предки. Они эмигрировали в Англию более 200 лет назад и очень быстро сделались самыми что ни на есть англичанами (не британцами), хотя музыкальную одаренность сохранили — этого таланта я, к сожалению, не унаследовал.
На самом деле я куда в большей степени — Саффилд[300]
(семейство родом из Ившема, что в Вустершире); и своим пристрастием к филологии, особенно германских языков, и к эпосу, я обязан не кому иному, как моей матушке, которая сама меня обучала (до тех пор, пока я не получил стипендию в старинной классической школе города Бирмингема). Действительно, если говорить об Англии, я — западно-мидлендец и чувствую себя дома только в пограничных графствах между Англией и Уэльсом; и я так думаю, что англосаксонский, западный среднеанглийский и аллитерационная поэзия стали для меня детским увлечением и основной сферой профессиональной деятельности столько же в силу происхождения, сколько и обстоятельств. (Кроме того, меня особенно привлекает валлийский.) Я с удовольствием пишу аллитерационные стихи, хотя, помимо нескольких фрагментов во «Властелине Колец», опубликовал совсем мало, если не считать «Возвращения Беорхтнота» (в «Эссе и очерках Ассоциации английского языка», 1953, Лондон, Джон Марри); этот драматический диалог о сути «героики» и «рыцарственности» за последнее время дважды транслировался по Би-би-си. Все еще надеюсь закончить длинную поэму «Гибель Артура», написанную тем же стихом[301]
.
И тем не менее родился я в Блумфонтейне, в Оранжевой провинции — еще один обманчивый факт (хотя в самых первых моих воспоминаниях фигурирует жаркая
Могу добавить, что в октябре получил степень (Doct. en Lettres et Phil.) в Льеже (Бельгия) — хотя бы лишь отмечая тот факт, что меня, к превеликому моему изумлению, приветствовали по-французски как «lе createur de M. Bilbo Baggins»; а еще более изумился я, когда, в пояснение аплодисментов, мне сообщили, что я — «поставлен в учебную программу»?????? Увы!
Да позволено мне будет прояснить то, что X. Брейт оставил от моего письма: замечание насчет «филологии» относилось к тому, что я считаю ключевым «фактом» касательно моего труда: а именно, что он представляет собою единое целое, и вдохновлен в основе своей лингвистикой . Университетское начальство вполне может считать это чудачеством престарелого профессора филологии — писать и публиковать волшебные сказки и романы, и называть это «хобби» — простительным, раз уж оно оказалось (к вящему удивлению как меня самого, так и любого другого) таким успешным. Но на самом деле никакое это не «хобби», если «хобби» — это нечто, не имеющее никакого отношения к основному занятию и выбранное в качестве своего рода отдушины. В основании его — придумывание языков. Скорее «истории» сочинялись для того, чтобы создать мир для языков, нежели наоборот. В моем случае сперва возникает имя, а затем уж — история. Я бы вообще предпочел писать на «эльфийском». Но, конечно же, такое произведение, как «Властелин Колец», было основательно отредактировано, и осталось в нем ровно столько «языка», сколько, на мой взгляд, читатели смогли бы «переварить». (Атеперь вот обнаруживается, что многие не отказались бы и от порции побольше.) Однако в книге изрядное количество лингвистического материала (в придачу к непосредственно «эльфийским» именам и словам) включено в текст или выражено мифологически. В любом случае, для меня это произведение в немалой степени — эссе по «лингвистической эстетике»; как я порою и сообщаю тем, кто меня спрашивает «о чем это все?»
Оно о себе самом, и «ни о чем» другом. Разумеется, в книге нет никакого аллегорического смысла, ни общего, ни частного, ни злободневного, ни нравственного, ни религиозного, ни политического. Единственное критическое замечание, меня задевшее, сводилось к тому, что в книге «нет религии» (и еще «нет Женщин», хотя это-то как раз неважно, да и, в любом случае, неправда). Это — монотеистический мир «естественной теологии». Тот странный факт, что там нет церквей и храмов, а также и религиозных обрядов и церемоний, просто-напросто часть воспроизводимой в романе исторической атмосферы. Он получит исчерпывающее разъяснение, если (как теперь представляется вполне вероятным) увидят свет «Сильмариллион» и прочие легенды Первой и Второй эпох. Как бы то ни было, сам я — христианин; но «Третья эпоха» — это мир не христианский.
«Средиземье», к слову сказать, это вовсе не название для земли «нети-небудет», не имеющей никакого отношения к нашему миру (как Меркурий у Эддисона)[302]
. Я просто-напросто воспользовался среднеанглийским middel-erde (или erthe ), вариантом древнеанглийского Middangeard : названия для населенных людьми земель «между морями». И хотя я отнюдь не пытался соотнести очертания гор и материков с тем, что геологи утверждают или предполагают касательно недавнего прошлого, в плане художественного вымысла подразумевается, что эта «история» имеет место быть в некий временной период реального Старого Света нашей планеты.
Есть, разумеется, отдельные моменты и темы, что особенно меня волнуют. Например, взаимоотношения между «благородным» и «простым» (обычным, заурядным). Особенно меня трогает облагораживание низкого. Я (со всей очевидностью) влюблен в растения, и более всего — в деревья, и всегда был влюблен; и когда люди дурно с ними обращаются, мне это так же трудно вынести, как некоторым — жестокое обращение с животными.
Я считаю так называемую «волшебную сказку» одним из высших видов литературы, который совершенно ошибочно ассоциируется с детьми (как таковыми). Но мои взгляды на это я изложил в лекции, прочитанной в Сент-Эндрюз (под эгидой фонда Эндрю Лэнга; впоследствии текст был опубликован в «Эссе в честь Чарльза Уильямса», «Оксфорд юниверсити пресс», под названием «О волшебных сказках»). Мне кажется, это довольно важная работа, по крайней мере в глазах того, кто считает, что меня вообще стоит принимать во внимание; но ОЮП, как ни возмутительно, допустило, чтобы тираж был полностью распродан, хотя сейчас на это издание спрос есть, — а мой единственный экземпляр украден. Однако ж в библиотеке книга, наверное, отыщется; или, может, мне удастся где-нибудь ею разжиться.