Джон Рональд Руэл Толкин. Письма
Шрифт:
.
Однако таков был успех — (не финансовый, нет: затраты потребовались огромные, а сегодня никто не купит книгу, если ее можно одолжить: я до сих пор не получил ни фартинга) — «Властелина Колец», что гадкий утенок превратился в издательского лебедя; а меня просто терроризируют, требуя, чтобы я привел в порядок «Сильмариллион» и что угодно еще!
Черновик не закончен.
181 Из письма к Майклу Стрейту [черновики]
Прежде чем написать рецензию на книгу «Властелин Колец», Майкл Стрейт, редактор «Нью рипаблик» в письме задал Толкину ряд вопросов: во-первых, есть ли некий «смысл» в роли Голлума во всей этой истории и в нравственном провале Фродо в решающий момент; во-вторых, имеет ли глава «Освобождение Шира» прямое отношение к современной Англии; и, в-третьих, отчего в конце книги вместе с Фродо из Серых Гаваней отправляются и другие путешественники — «Уж не по той же ли самой причине, что победителям порою не дано воспользоваться
[Не датировано; написано, вероятно, в январе-феврале 1956 г.
Уважаемый мистер Стрейт!
Спасибо вам за письмо. Надеюсь, «Властелин Колец» вам понравился? Понравился — вот ключевое слово. Ибо писалась книга для того, чтобы развлечь (в высшем смысле этого слова): чтобы ее было приятно читать. Ровным счетом никакой аллегории в ней не содержится: ни нравственной, ни политической, ни современной.
Это «волшебная сказка», однако написанная, — согласно убеждению, которое я некогда высказал в пространном эссе «О волшебных сказках», что именно они — аудитория наиболее подходящая, — для взрослых. Потому что, как мне кажется, волшебная сказка отражает «истину» по-своему, иначе, нежели аллегория или (развернутая) сатира, или «реализм», причем в определенном смысле куда более действенно. Но прежде всего она должна состояться просто как история, увлечь, понравиться и даже в определенных случаях растрогать, и в пределах своего собственного вымышленного мира обрести (литературную) убедительность. В этом и состояла моя первоначальная цель.
Но, конечно же, если собираешься обратиться к «взрослым» (духовно зрелым людям, по крайней мере), их не удастся порадовать, увлечь или растрогать, если только все в целом или отдельные эпизоды не окажутся посвящены чему-то достойному рассмотрения, — более, например, нежели просто опасность и бегство: должна быть некая соотнесенность с «участью человеческой» (всех времен). Так что нечто от собственных размышлений и «ценностей» рассказчика в повествование неизбежно проникнет. И это — не то же самое, что аллегория. Мы все, группами или индивидуально, иллюстрируем некие общие принципы, но мы их не олицетворяем . Хоббиты — ничуть не более «аллегория», нежели (скажем) пигмеи африканских лесов. Голлум для меня — просто-напросто «персонаж», вымышленная личность, которая, оказавшись в такой-то ситуации, повела себя так-то и так-то под давлением обстоятельств, поскольку такое представлялось вполне вероятным (в любой личности, реальной или вымышленной, есть элемент непредсказумости; в противном случае он/она представляли бы собою не индивидуальность, но «типаж»).
Попытаюсь ответить на ваши конкретные вопросы. Финальная сцена Квеста оформлена так просто потому, что, применительно к ситуации и к «характерам» Фродо, Сэма и Голлума, данные события показались мне технически, нравственно и психологически убедительными. Но, конечно же, если вам требуются дополнительные соображения, скажу, что, в плане данной истории «катастрофа» служит примером (одного из аспектов) знакомых слов: «Прости нам долги наши, как и мы прощаем должникам нашим; и не введи нас в искушение, но избавь нас от лукавого».
«Не введи нас в искушение и т. д.» — моление более трудное, и над ним реже задумываются. В контексте моей книги предполагается, что, хотя у каждого события или ситуации есть (по меньшей мере) два аспекта: история и развитие индивидуума (нечто такое, откуда он может почерпнуть добро, добро наивысшее, для себя самого, или потерпеть в этом неудачу) и история мира (которая зависит от его действия самого по себе) — есть тем не менее исключительные ситуации, в которых можно оказаться. «Жертвенные» ситуации, сказал бы я: т. е. положения, в которых «благополучие» мира зависит от поведения индивидуума в обстоятельствах, которые требуют от него страдания и стойкости, далеко выходящих за обычные рамки, — и может даже случиться так (или показаться, с человеческой точки зрения), что потребуется сила тела и духа, которой он не обладает; он в определенном смысле обречен на провал, обречен поддаться искушению или сломаться под давлением вопреки его «воле»: то есть вопреки любому выбору, который он мог бы совершить или совершил бы, не будучи ничем стеснен, не под принуждением.
Фродо оказался именно в таком положении: по всей видимости, в безвыходной ловушке; персонаж, наделенный большей врожденной силой, возможно, не смог бы противиться соблазну власти Кольца так долго; персонаж более слабый не мог бы надеяться противостоять Кольцу в миг финального решения. (Еще до того, как отправиться в путь, Фродо уже не хотел причинять вред Кольцу и был не способен уступить его Сэму.)
След., Квест был обречен на неудачу как часть мирского замысла и был обречен закончиться катастрофой как история «облагораживания» смиренного Фродо, его «освящения». Неудачей он и обернулся бы; так оно и вышло с отдельно взятым Фродо. Он «отступился» — и я даже получил одно яростное письмо, в котором утверждалось, что его надо было не чествовать, а казнить как предателя. Поверьте, до того, как я его прочел, я и сам не догадывался, насколько эта ситуация «актуальна». Она естественным образом возникла из «сюжета», в общих чертах набросанного в 1936 г.[310]
. Я даже не подозревал, что, еще до того как книга увидит свет, все мы
Но в этот самый миг «спасение» мира и самого Фродо осуществляется благодаря проявленной им прежде жалости и прощению обиды. В любой момент всякий, кто наделен благоразумием, сказал бы Фродо, что Голлум непременно его предаст и в конце концов, чего доброго, ограбит. «Пожалеть» его и не убить было сущим безрассудством — или проявлением мистической веры в абсолютную самоценность жалости и великодушия, даже если во временном мире они пагубны. И Голлум в самом деле ограбил Фродо и причинил ему зло в финале — но, благодаря «благодати», это последнее предательство произошло в тот самый момент, когда завершающий злой поступок обернулся высшим благодеянием, какое только возможно было совершить для Фродо! Через ситуацию, созданную его «прощением», он спасся сам и освободился от своего бремени. И высочайшие почести ему оказали по справедливости: ведь ясно, что они с Сэмом и не подумали скрывать истинного хода событий. Что до итогового приговора Голлуму, об этом мне бы задумываться не хотелось. Это означало бы пытать «Goddes privitee», как говорили в Средние века. Голлум жалок, однако он погиб, упорствуя во злобе, и тот факт, что это послужило добру, — не его заслуга. Его потрясающие храбрость и выносливость — здесь он не уступал Фродо с Сэмом, а может, и превосходил их, — поставленные на службу злу, изумительны, но чести ему не делают. Боюсь, во что бы мы ни верили, мы вынуждены взглянуть в лицо тому факту, что есть на свете субъекты, которые уступают искушению, отказываются от своего шанса на благородство или спасение и кажутся «проклятыми». Их «проклятость» не измеряется в терминах макрокосма (где может привести и к добру). Номы, все, кто находится «в той же лодке», не должны узурпировать место Судии. Подчиняющая власть Кольца оказалась чересчур сильна для подлой душонки Смеагола. Однако он никогда не подпал бы под нее, если бы не стал подлым воришкой еще до того, как Кольцо оказалось у него на пути. А надо ли ему было вообще оказываться у него на пути? А надо ли вообще опасностям возникать на пути у любого из нас? Попытавшись вообразить, как Голлум преодолевает искушение, мы получим своего рода ответ. История сложилась бы совсем по-другому! Оттягивая решение и не укрепив все еще не до конца извращенную волю Смеагола в стремлении к добру во время спора в шлаковой расщелине, он ослабил сам себя в преддверии последнего своего шанса, когда у логова Шелоб зарождающуюся любовь к Фродо слишком легко иссушила Сэмова ревность. После того он погиб.
«Шир» никаких таких особых отсылок к Англии в себе не заключает — кроме того, конечно же, что, как англичанин, выросший в «почти сельской» местности, в уорикширской деревушке на окраине процветающего буржуазного Бирмингема (примерно во времена Бриллиантового юбилея!), я свои «модели» заимствую, как любой другой, из той «жизни», которую знаю сам. Но никаких таких намеков на послевоенный период в книге нет. Я не «социалист» в каком бы то ни было смысле — ибо терпеть не могу «планирования» (что вроде бы самоочевидно), главным образом потому, что «планировщики», дорвавшись до власти, становятся хуже некуда, — но я бы не сказал, что нам тут довелось пострадать от злого умысла Шарки и его Головорезов. Хотя дух «Айзенгарда», если не Мордора, конечно же, вечно о себе заявляет. Взять вот хоть нынешний проект уничтожить Оксфорд, чтобы открыть путь автомобилям[311]
. Однако наш главный противник — член правительства «тори». Впрочем, в наши дни это может относиться к чему угодно.
Да: я считаю, что «победители» никогда не могут воспользоваться «победой» — во всяком случае, так, как они себе представляли; и чем более сражались они за что-то, чем бы хотели воспользоваться сами (будь то приобретение или просто сохранение), тем менее удовлетворительной покажется «победа». Но уход Хранителей Колец заключает в себе и совсем иной аспект в том, что касается Трех. Разумеется, за всей этой историей стоит определенная мифология. Собственно, написана она была первой, а теперь вот, возможно, будет опубликована хотя бы частично. Должен сказать, что это — «монотеистическая, но «вторично-творческая» мифология». Там нет воплощения Единого, Господа, который остается вдали, за пределами Мира, и напрямую доступен лишь для Валар, или Управителей. Они-то и занимают место «богов», будучи при этом сотворенными духами, созданиями первичного творения, что по собственной своей воле вступили в мир. Но Единый сохраняет за собою всю полноту верховной власти и (или так кажется при последовательном рассмотрении) оставляет за собою право внедрять в историю перст Божий: то есть производить явления, которые невозможно вывести даже из полного представления о предшествующем прошлом, но которые, будучи реальными, становятся частью неотъемлемого прошлого для всех последующих времен (возможное определение «чуда»). Согласно преданию, эльфы и люди явились первым из таких «внедрений», будучи созданы еще тогда, когда «повествование» было только повествованием, повествованием «неосуществленным»; потому они ни в коем смысле не были задуманы и созданы богами, Валар, и звались эрухини или «Дети Господни», и для Валар оказались непредсказуемым элементом: то есть они были разумными созданиями, наделенными по отношению к Господу свободной волей, принадлежали к той же исторической категории, что и Валар, хотя и обладали значительно меньшей духовной и интеллектуальной силой и уступали им в статусе.