Джон ячменное зерно. Рассказы разных лет

Лондон Джек

Бывали и такие случаи, когда я, полагаясь на свое долгое знакомство и близость с Ячменным Зерном, принимал участие в пьяных состязаниях с другими мужчинами. Конечно, это случалось лишь на пути приключений в различных частях земного шара и вызывалось только моим самолюбием. Какие странные формы принимает иногда самолюбие — оно заставляет человека пить лишь для того, чтобы показать другим, какая у него крепкая голова. Однако это странное самолюбие существует не только в теории, оно — непреложный факт.

Как-то раз, например, кучка молодых революционеров пригласила меня в качестве почетного гостя на «кружку пива». Это единственная заправская попойка, на которой я вообще когда-либо присутствовал. Принимая приглашение, я не понял истинной сути дела. Я воображал, что услышу

пылкие и возбужденные речи, хотя некоторые при этом, пожалуй, и выпьют лишнего. Однако оказалось, что такие пирушки являются любимым развлечением пылких юношей, которые разгоняют будничную тоску, спаивая таким образом уважаемых людей. Как я узнал потом, в прошлый раз у них присутствовал также почетный гость — талантливый молодой радикал, не искушенный в пьянстве, и они напоили его до положения риз.

Очутившись среди них, я понял, в чем дело, и почувствовал, как нелепая мужская гордость закипает во мне. Уж и покажу я этим молокососам! Увидят, небось, кто из нас выносливее и крепче, у кого сильнее воля и характер, желудок и голова, кто способен дойти до свинского состояния и не подать виду. И этакие желторотые птенцы воображают перепить меня!

Это, видите ли, было испытание на выносливость, а ни один мужчина не согласится признать себя слабее других. Тьфу — пиво! Я успел за это время привыкнуть к более дорогим напиткам и уже много лет не прикасался к пиву. Но в свое время я распивал его с настоящими мужчинами и поэтому был уверен, что сумею показать кое-что этим щенкам. Попойка началась, причем мне пришлось состязаться с наиболее сильными из них. Некоторым участникам разрешалось выходить из состязания, но только не почетному гостю.

И все суровые ночи, проведенные мною без сна, все книги, которые я прочел, вся мудрость, которую я впитал в себя, — все померкло, отступило перед обезьяной и тигром, поднявшимися во мне из пропасти моего атавизма и разжигавшими в душе похотливое желание превзойти других скотов.

Когда пирушка кончилась, я все еще держался на ногах, ходил прямо и не шатался, чего никак нельзя было сказать о ком-либо из моих хозяев. Я вспоминаю, как один из них, остановившись на углу улицы, обливаясь с досады слезами, жаловался на то, что я трезв. Он и представить себе не мог, ценой какого железного усилия (возможного лишь благодаря долгой тренировке) я удерживал сознание в своем плавающем мозгу, сохранял власть над мускулами и речью, не позволял своему голосу ломаться и ослабевать и продолжал последовательно и логично мыслить. При этом я ухитрялся еще посмеиваться над ними. Не я вышел дураком из этого состязания. Я гордился своей победой. Черт побери, я и сейчас еще горжусь ею! Так уж странно устроен человек.

Но на следующее утро я не написал положенной тысячи слов. Я чувствовал себя больным, отравленным и весь день не находил себе места. Мне предстояло прочесть публичную лекцию, я прочел ее и уверен, что она была не лучше моего самочувствия. Некоторые из моих вчерашних хозяев явились на лекцию и уселись в передних рядах, очевидно, с целью подметить во мне следы прошедшей ночи. Не знаю, что удалось заметить им, но я по некоторым признакам убедился, что они чувствуют себя не лучше моего, и нашел в этом известное утешение.

— Никогда больше! — клялся я.

И действительно, с тех пор никому не удавалось вовлечь меня в подобное состязание. Это было последнее, в котором я принимал участие. О, мне приходилось пить и после этого, но я пил благоразумнее, умереннее, без всякого соревнования. Вот таким-то образом опытные пьяницы приобретают еще больше опыта.

Приведу еще один пример, подтверждающий, что в этот период своей жизни я пил только ради компании. Я плыл через Атлантический океан на «Титанике». С самого начала путешествия я подружился с одним англичанином, специалистом по проводке кабелей, и молодым испанцем, членом какой-то пароходной фирмы. Они пили только «лошадиную шею» — безалкогольный сладкий холодный напиток с яблочной или апельсинной коркой, который подавался в высоких бокалах. И в течение всего пути я пил только «лошадиную шею». С другой стороны, если бы оказалось, что мои товарищи предпочитают

виски, я стал бы пить с ними виски. Не следует заключать из этого, что я был слабохарактерным человеком. Просто мне было безразлично, что пить, никаких соображений нравственного характера в этом отношении у меня не было. Молодость делала меня сильным, я не испытывал никакого страха перед Ячменным Зерном и считал, что легко могу отказаться от него, как только захочу.

Глава XXVIII

Я не был еще готов к тому, чтобы принять дружбу Ячменного Зерна. Чем старше я становился, тем больше рос мой успех, выше становились заработки и мир все шире и заманчивее раскрывался передо мной. Ячменное Зерно начинал играть все большую роль в моей жизни. Но наше общение ограничивалось пока лишь шапочным знакомством. Я пил только для того, чтобы поддержать компанию, а в одиночестве никогда не прикасался к спиртным напиткам. Иногда я напивался, но считал подобные опьянения лишь данью, к тому же довольно легкой, которую я был обязан платить обществу.

В то время я был еще настолько далек от Ячменного Зерна, что даже в периоды отчаяния, иногда овладевавшего мной, не обращался к нему за помощью. У меня бывали тогда большие неприятности, житейские и сердечные, которые сами по себе не имеют отношения к этому рассказу, но в связи с ними я переживал душевные бури, непосредственно связанные с историей моих отношений с Ячменным Зерном.

Мое положение было не совсем обычным. Я слишком горячо отдавался позитивистской науке и слишком долго был позитивистом. В пылу юности я допустил обычную ошибку: принялся чересчур ретиво искать правду. Я сорвал с нее все покровы и в ужасе отступил перед ее страшным ликом. Все это кончилось тем, что я потерял свою прекрасную веру почти во все, кроме человечества, вернее — той части его, которая действительно одарена необычайной силой.

Такие длительные припадки пессимизма слишком хорошо знакомы большинству людей, чтобы о них стоило распространяться. Достаточно сказать, что я переносил свою болезнь очень тяжело. Я думал о самоубийстве с хладнокровием греческого философа и жалел лишь о том, что столько близких зависят от меня, нуждаясь в пище и крове, которые я им обеспечивал. Однако это были всего лишь нравственные соображения. Спасла же меня единственная уцелевшая вера — вера в народ.

Все то, ради чего я просиживал бессонные ночи и за что боролся, изменило мне. Успех — я презирал его. Слава — это был остывший пепел. Общество — мужчины и женщины, стоящие над отребьями порта и бака, — оказалось потрясающе убогим в умственном отношении. Женская любовь стоила не больше всего остального. Деньги — но ведь я же не мог спать больше чем в одной постели. А зачем мне доход, превышающий стоимость ста бифштексов в день, если я мог съесть всего-навсего один? Искусство, культура — перед лицом железных фактов биологии они казались мне смешными, а их служители еще того потешнее.

Все это говорит о том, как сильно я был болен. Я — прирожденный боец, и все, за что я бился до тех пор, оказалось вдруг пустым бредом. Оставался народ. Борьба моя была кончена, но я все же видел перед собой еще одно знамя, за которое стоило ринуться в бой, — народ!

Но пока я, дойдя до предела мучений, опустившись на дно отчаяния, блуждал в долине мрака, нащупывая последнюю нить, способную привязать меня к жизни, я оставался глух к призывам Ячменного Зерна. В моем сознании ни разу не мелькнула мысль о том, что алкоголь принесет мне облегчение, что он своей ложью даст мне силы жить. Я видел перед собой только один выход — револьвер, вечный мрак, в который погрузит меня пуля. В доме у меня хранилось сколько угодно виски для гостей. Я ни разу не прикоснулся к вину. Я боялся своего револьвера, особенно в тот период, когда мое сознание и воля мучительно вынашивали в себе лучезарный образ народа. В то время я испытывал такое непреодолимое желание умереть, что боялся, как бы не покончить с собой во сне. Я отдал друзьям свой револьвер и попросил их запрятать его так, чтобы, подчиняясь бессознательному влечению, я не нашел бы его.