Джонни получил винтовку
Шрифт:
Я держу тебя обеими руками, Карин. До свидания. Обеими руками, Карин, обеими… Руки, руки, руки… Я то и дело теряю сознание и не сразу прихожу в себя. Ты в моих объятиях, Карин. Я держу тебя обеими руками. Обеими руками… Обеими…
Нет у меня больше рук, Карин…
Пропали мои руки…
Обе руки пропали, Карин, понимаешь, обе…
Пропали…
Карин, Карин, Карин.
Они отрезали мои руки, обе мои руки…
О господи, о дева Мария, Карин, обе руки отрезали.
О господи, дева Мария, Карин, Карин, Карин! Мои руки…
Глава четвертая
Было так жарко, что казалось, он горит изнутри и снаружи. От жары он не мог дышать и только
Он и Хоуви работали под палящим солнцем, прокладывали магистраль прямо чёрез пустыню Юинта. А пекло было такое, что хоть концы отдавай. И он думал — если бы хоть чуточку передохнуть, тогда, пожалуй, станет попрохладнее. Но в том-то и беда: когда работаешь с отрядом, передышек не положено. И никакого тебе смеха, никаких шуточек. Никто и полсловечка не оборонит. Знай себе вкалывают.
Со стороны всегда кажется, будто путеукладчики работают медленно. И так оно и есть — поневоле приходится медленно работать, потому что останавливаться нельзя и надо рассчитывать силы. Работаешь без роздыха, потому что боишься. Не десятника, нет — тот ни к кому не придирается. Просто боишься потерять работу, боишься, как бы другие не сделали больше. Поэтому он и Хоуви работали медленно и упорно, стараясь не отставать от мексиканцев. В висках стучало, он слышал, как сердце бьется прямо о ребра, даже в икрах ощущал сильное биение пульса. И все-таки не решался Остановиться ни на минуту. Дыхание делалось все короче, и казалось, легкие не могут вместить весь воздух, необходимый, чтоб не сдохнуть тут же на месте. Было сто двадцать пять градусов по Фаренгейту в тени, но никакой тени не было, и он словно задыхался под белым жарким одеялом и думал только об одном: остановиться — передохнуть, остановиться — передохнуть…
Объявили перерыв на обед.
Это был первый день их работы в отряде, и они думали, что всем им привезут обед на дрезине. Но никакого обеда не привезли. Когда десятник увидел, что ему с напарником нечего есть, он что-то сказал двум мексиканцам. Те подошли с котелками, в которых оказались сандвичи с яичницей, густо посыпанные красным перцем, и предложили им закусить. И он и Хоуви пробурчали что-то вроде «спасибо, не надо» и, обессиленные, повалились на спину. Вскоре пришлось лечь на живот — солнце шпарило так, что, похоже, выжгло бы им глаза даже сквозь сомкнутые веки. А мексиканцы преспокойно сидели рядом, жевали свои сандвичи с яичницей и глазели на них.
Вдруг послышался шум — мексиканцы вскочили, и тогда он и Хоуви повернулись на бок, чтобы посмотреть в чем дело. Весь отряд медленно затрусил по шпалам. Десятник остался на месте и глядел им вслед. Они спросили, куда это все вдруг побежали. И десятник сказал, что ребята решили искупаться.
Искупаться, поплавать — какой соблазн! Не раздумывая, оба помчались за остальными. Им казалось — вода должна быть где-то совсем рядом. Но пришлось пробежать добрых две мили, прежде чем они очутились на берегу мутного оросительного канала шириной футов в десять, плотно заросшего с обеих сторон кустами перекати-поля. Мексиканцы начали сбрасывать с себя одежду. Он и Хоуви недоумевали —
Никаких тропок в колючем кустарнике не было. Им стало стыдно без толку стоять нагишом, да еще такими белокожими в сравнении с другими. Потому они вприпрыжку ринулись через кустарник и тоже плюхнулись в воду. Вода была теплая, она была как апрельский дождик и с каким-то щелочным запахом, но это никому не мешало. Он вспомнил плавательный бассейн в Шейл-Сити, принадлежащий местному отделению Христианской ассоциации молодых людей. Он подумал, что эти ребята, наверное, и в бассейне-то никогда не бывали. Ведут себя так, точно попали в самую шикарную купальню на свете. Он стоял на топком дне канавы, по щиколотку в иле. Мексиканцы выбрались на берег и стали одеваться. Купание окончилось.
Пока Джо и Хоуви добрались до своей одежды, их ноги сплошь покрылись колючками. Мексиканцев колючки ничуть не беспокоили, они их даже не вытаскивали. Иные из них уже заторопились обратно, и поэтому они с Хоуви, кое-как смахнув колючки с ног, быстро натянули брюки. Пока они протрусили две мили, обеденный перерыв окончился и пора было опять приниматься за работу.
Снова потянулись нескончаемые часы, и он и Хоуви начали спотыкаться, а потом и вовсе падать. При каждом их падении ни десятник, ни мексиканцы ничего не говорили.
Мексиканцы лишь ненадолго отрывались от работы и, глядя на них с ребяческим любопытством, ждали, когда они встанут. Они с трудом поднимались на ноги и снова принимались тащить рельсы. Болел каждый мускул, но бросить работу было нельзя. Кожа на ладонях полопалась, и всякий раз, хватая горячие клещи, они испытывали такую боль в ободранных руках, что она отдавалась даже во рту. Казалось, с каждым шагом колючки все глубже впиваются в мясо. Ранки начинают гноиться, но все равно — вытаскивать колючки некогда.
Однако боль, кровоподтеки и страшная усталость — все это было еще далеко не самым худшим. Каким-то чудом он еще держался на ногах, но внутри все было напряжено и ревело от боли. Легкие ссохлись до того, что при каждом вдохе прямо-таки свистели. Сердце набухло — оно не привыкло качать с такой силой. Он даже малость запаниковал, ибо знал, что не выдержит, и в то же время знал, что должен выдержать. Пусть хоть смерть, подумал он, только бы это кончилось. Земля под ногами стала то подниматься, то опускаться, все вокруг окрасилось в необычный цвет, а мексиканец, стоявший рядом с ним, был теперь за много миль от него и плавал там в красноватом тумане. Не осталось ничего, кроме боли.
Так и тянулись эти послеобеденные часы; то и дело он спотыкался и падал на колени, глотая пыльный, раскаленный воздух; он чувствовал, как набухает и напрягается желудок. Он пытался думать о Диане, вспомнить, как она выглядит, пытался найти ее здесь, в пустыне, что-бы хоть за что-то уцепиться. Но ее лицо ускользало. Он даже не мог себе ее представить.
И вдруг решил — ах, Диана, не стоишь ты того! Не можешь ты того стоить. Никто на свете, кроме разве матери, не стоит таких страданий. И все-таки, надрываясь и исходя болью, он старался придумать для Дианы оправданье. Может, она и не хотела обмануть его? Может, назначила свидание Глену Хогэну, потому что не знала, как ей иначе от него отделаться. Если это правда, — а хотелось верить, что это правда, — то какого же черта было ему забираться сюда, в пустыню, к этим мексиканцам? Зачем было рвать со всем, если он вполне мог бы остаться в Шейл-Сити, сидеть где-нибудь в тени, наслаждаться летними каникулами и думать: а вдруг сегодня вечером я встречусь с Дианой?