Джордано Бруно

Штекли Альфред Энгельбертович

Снова прошло больше полугода, прежде чем его вызвали на очередной допрос. Оказывается, Мочениго по-прежнему не унимался. Минуло свыше двух лет, как он подал свой первый донос, а он не обрел покоя и все припоминает подробности, отягощающие вину Бруно. Завидное упорство! Уже после окончания «повторного дознания» Мочениго явился в инквизицию, чтобы рассказать еще об одном случае. Бруно с глазу на глаз признавался, что в своем сочинении «Песнь Цирцеи» он в аллегорической форме высмеивал всю церковную иерархию, а в образе свиньи выводил самого папу.

«Песнь Цирцеи», отвечал Бруно, действительно сочинена им, но в ней нет скрытого смысла, о котором говорит доносчик.

– Утверждал

ли он, что цари никогда не поклонялись Христу, его почитали только пастухи и простой народ?

Что это? Еще предатель? В Риме Джордано некоторое время сидел в одной камере с Виаларди. И здесь измена?

Бруно отвечал уклончиво: разговор о волхвах имел место, но он не помнит, где и когда это было. Если в Венеции, то с Грациано, а если в Риме, то с Виаларди.

Неужели Виаларди?! Предатели в Венеции, предатель в Риме, кругом предатели! Его нарочно вызывали на откровенность! Бруно потерял самообладание. Да, он утверждал, что строка псалма «Цари Фарса и островов поднесут ему дань» относится к Соломону, Однако не присовокуплял каких-либо слов, оскорбительных для величия Христа. Это Грациано и Виаларди смеялись над рассказом о поклонении волхвов. Это они постоянно хулили бога, веру, церковь! И Бруно принялся говорить о ересях, от них слышанных.

Но вскоре он одумался и больше никогда ни о ком из людей, рассказавших инквизиторам о беседах в камере, ничего компрометирующего не показывал, хотя и знал, что и помимо Грациано многие свидетельствовали против него.

В копии следственных материалов, которую предоставляли обвиняемому, вместо имен были проставлены буквы. Лицемерие Святой службы сказывалось и здесь: имена, мол, опускаются для того, чтобы уберечь свидетелей от мести еретиков. Особенно убедительно это звучало для тех, кого ждал костер или пожизненное заточение. Как они, запрятанные в темницах, отрезанные от мира, содержащиеся в условиях строжайшей изоляции, судимые в тайных судилищах, могут отомстить своим врагам? Дело было в другом. Инквизиторы стремились скрыть от обвиняемого истинную подоплеку процесса, запутать его, толкнуть на след ложных догадок, осложнить защиту. Обвиняемый, не зная точно, кто выступает против него, не может отвести свидетелей. Он подозревает одного из своих врагов, рассказывает о долгой распре, но забывает о настоящем доносчике. А коль, перечисляя недругов, обвиняемый не упомянул доносчика, значит тот, обращаясь в Святую службу, не был движим ненавистью, а лишь рвением в борьбе с врагами веры, и, следовательно, сообщил правду.

Копию материалов процесса с проставленными вместо имен буквами вручили Бруно. Он может унести ее с собой в камеру, может читать и перечитывать, соглашаться или опровергать. Он может забросить ее в угол или разорвать на куски – это его дело. Формальность соблюдена: ведь он дал расписку, что копию получил. Его снабдят бумагой, чернильницей, перьями и не будут особенно торопить. Быстра расправа – истинное правосудие шествует медленно. Неделями вправе он писать свою защиту. Но многое ли это изменит? Вынося приговор, трибунал Святой службы мало считается с доводами защиты.

У обвинения были свои слабые стороны. Показания соседей по камере, казалось бы, достаточно ярко обрисовали фигуру Ноланца. Но какова их ценность? Ведь люди, рассказавшие о беседах в тюрьме, сами были или подозреваемыми в ереси, или «повторно впавшими в ересь». А чего не сделает человек ради спасения собственной шкуры, когда ему грозит тяжелейшее наказание? Да и вообще, допустимо ли в делах о преступлениях против веры полагаться на слова еретиков? Ученые-правоведы держались мнения,

что подобные свидетельства должны браться во внимание, что они оправдывают любые допросы и применение пытки, но не могут служить юридическим доказательством виновности.

Даже из того, что Бруно говорил на допросах о своем учении, многое было уязвимо с тачки зрения теологии. Теперь, работая над защитой, он подыскивал богословские доводы, которые позволили бы ему утверждать, что его учение не ересь. Со священными текстами он обращался весьма вольно. Полгода писал Бруно свою защиту. 20 декабря 1594 году он передал ее по назначению.

Процесс вступил в заключительную стадию. Дело должно было быть рассмотрено на заседаниях конгрегации Святой службы. 12 января 1595 года кардиналы-инквизиторы начали слушать материалы процесса. Это продолжалось еще на трех заседаниях. 16 февраля чтение прервал сам папа. Он выразил свое крайнее неудовольствие. У него отнимают время на слушание документов сомнительной юридической ценности, словно Джордано Бруно простой богохульник, а не злейший ересиарх. О нем говорят как о человеке необыкновенного ума. Его книги, содержащие, вероятно, страшнейший яд, читают в разных концах Европы. Почему его сочинения не подвергнуты по-настоящему цензуре? Ищите ересь в книгах!

Комдосарий Альберто Трагальоло, много занимавшийся делом Бруно, оправдывался как только мог. Разыскать книги Бруно очень трудно. Они стали большой редкостью, ибо выходили в свет в разных странах, иногда с заведомо неправильным указанием места издания. Климент не хотел слышать никаких отговорок. Он приказал составить список всех недостающих книг Бруно и во что бы то ни стало их раздобыть.

Агенты инквизиции повсюду разыскивали сочинения Бруно – в книжных лавках, на ярмарках, в частных библиотеках.

Инквизиция знала все: истребление еретиков толпами и в одиночку, неприкрытость жесточайших насилий и скрупулезную дотошность казуистов, обставляющих осуждение сложными юридическими формулами. Рассказы об ужасах инквизиции, помимо назидательной стороны, имели для святого престола и свои минусы. Они давали оружие протестантам в их борьбе против папства. Поэтому время от времени издавались декреты, которые имели целью несколько подкрасить безобразный лик инквизиции. В марте 1595 года был опубликован новый такой декрет: в камеры разрешалось ставить столы и кровати, узники, содержащиеся в тюрьме римской инквизиции, имели право пользоваться простынями и полотенцами, их предписали стричь и водить в баню. Как трогательно печется Святая служба не только о душах, но и о грешных телах своих узников! Сидящим в одной камере даже официально разрешили тихонько разговаривать. Невиданные благодеяния! Да здравствуют новые времена и его святейшество Климент VIII! Еретик, которого после пытки приволокут из застенка обратно в камеру, будет отныне Истекать кровью не на соломе, а на простыне.

Но разве самое страшное в Святой службе – сырость темниц, грубость смотрителей, житье впроголодь, прелая солома вместо тюфяка? Разве не страшнее то, что гноят людей в этих темницах не за кровавые преступления или грабежи – здесь губят людей за их речи, сомнения, за их мысли!

Время тоже палач, оно терзает тело и опустошает душу. Неделя идет за неделей, месяц за месяцем – и никакого сдвига. Ведь следствие закончилось, он написал защиту. В чем причина задержки? Почему не выносят приговора? Или и с ним инквизиторы прибегли к своему излюбленному приему: забыть об узнике, пусть он обезумеет от тревог и тоски, пусть, не выдержав тягостного ожидания, начнет молить обо окончании дела, словно о милости?