Джордано Бруно
Шрифт:
У Морозини строгое, надменное лицо.
– Из рассуждений Ноланца никогда нельзя было сделать вывода, что он придерживается каких-либо взглядов, враждебных вере. Что же касается меня, то я всегда считал его добрым католиком. Если бы у меня появилось малейшее подозрение в противном, – заканчивает он тоном, не допускающим возражений, — то я никогда бы ему не позволил переступить порог нашего дома!
Поклонившись, Морозини уходит. Инквизитор с трудом скрывает раздражение. Снова неудача! Свидетелей обвинения не прибавилось. Даст ли что-нибудь новое
На этот раз Джамбаттиста чувствует себя уверенней.
– Помнит ли он, как его недавно допрашивали в трибунале, и не забыл ли, о чем шла тогда речь?
Конечно, не забыл. Около месяца назад его здесь допрашивали о Джордано Бруно, который издал много философских книг, интересовались в особенности вещами, касающимися веры этого Джордано, его жизни, нравов. Он показал все, что знал.
Ему задают обычный вопрос: не хочет ли он что-либо исключить из прежних показаний или добавить? Оказывается, он имеет что добавить!
– Мне нечего сказать, кроме того, что однажды в начале мая, в моей лавке, я спросил Джордано, над чем он работает. Он ответил, что пишет книгу «О семи искусствах»; закончив ее, хочет написать другую книгу и поднести его святейшеству. Он мне не сказал, ни что это за книга, ни с какой целью и ради чего намерен так поступить. Он только сказал: «Я знаю, его святейшество любит науку, хочу написать эту книгу и поехать преподнести ему».
О господи, нашел что вспомнить! Фра Джованни Габриэле подозрительно разглядывает Чотто. Перед ним стоит молодой простодушный книготорговец, а инквизитору так и кажется, что здесь где-то рядом хитрый старик, который однажды испортил ему воскресенье.
Почти два месяца Бруно не вызывали на допросы, а когда его снова привели в трибунал, инквизиторы первым делом поинтересовались, не находит ли обвиняемый своевременным сообщить о себе, наконец, всю правду. Он ведь мог на досуге глубоко поразмыслить о своих преступлениях. Джордано твердо ответил, что рассказал уже все.
Он слишком долго был отступником, и его не без оснований ставят под очень сильное подозрение в ереси. У него могли быть и другие преступные взгляды, кроме тех, о коих шла речь прежде. Пусть он без всяких оговорок очистит свою совесть.
– Признаю, что дал серьезные поводы подозревать себя в ереси. Сверх того утверждаю, и это правда, что всегда испытывал угрызения совести и хотел исправиться. Я всегда искал наиболее подходящего и верного случая, чтобы совершить это, не возвращаясь к строгости монашеского повиновения. Как раз в это время я приводил в порядок свои сочинения, чтобы обратиться к милости его святейшества и получить, таким образом, возможность жить более свободно, чем это дозволено в монашеском ордене. Я, надеялся, что изложенные доводы и дальнейшие оправдания послужат доказательством моего обращения и тогда, несомненно, выяснится, что я не повинен в пренебрежении к католической религии, а лишь в страхе перед строгостью Святой службы и любви к свободе.
– Нельзя поверить, чтобы у вас имелось намерение вернуться
Бруно сказал, что во Франции он просил апостолического нунция походатайствовать за него перед папой, но тот отказался. Один иезуит, звали его, кажется, Алонсо, если жив, то может это подтвердить. В Венеции же он никаких еретических доктрин не проповедовал и сам, случалось, в философских беседах порицал еретиков Германии и Англии.
– Если, находясь в Венеции, я не добивался снятия отлучения, то все же не оставлял всегдашнего своего намерения примириться с церковью. Я собирался сперва вернуться во Франкфурт, напечатать свои работы – «О семи свободных искусствах» и «О семи изобретательных искусствах» – и представить эти труды папе, чтобы оправдаться и таким необычным путем быть принятым обратно в лоно святой церкви. В дальнейшем я предполагал, оставаясь клириком, жить вне монастыря, так как не хотел, вернувшись на родину, в свою обитель, подвергаться упрекам в отступничестве и всеобщему презрению.
Его попытались сбить. Зря он уверяет, что рассуждал в Венеции только на темы философии и не проповедовал ереси. Существуют показания, из которых видно, что он поступал наоборот.
В такую нехитрую ловушку он не угодит! Джордано отвечает уверенно:
Я полагаю, что, кроме обвинителя, синьора Джованни Мочениго, не найдется человека, кто мог бы утверждать, будто я учил ложным и еретическим доктринам. И я не подозреваю никого другого, кто мог бы показать что-либо против меня в вопросах святой веры.
Его опять увещевают очистить совесть признанием и вспомнить преступные речи и дела, о которых он умолчал. Но обвиняемый твердо стоит на своем:
– Я откровенно каялся и каюсь в своих прегрешениях и нахожусь в руках светлейших синьоров, чтобы получить исцеление от грехов и спастись путем покаяния. Но я не могу сказать более того, что есть, и выразить все лучшим образом, хотя этого и жаждет моя душа.
Ему велели стать на колени и заявить о своей готовности принести покаяние. Он повиновался.
– Смиренно молю бога и светлейших синьоров простить мне все заблуждения, в которые я впал. Готов выполнить все, что вашей мудростью будет решено и признано необходимым для спасения моей души.
Обвиняемый – воплощенная покорность. Он согласен принести любое покаяние, но просит, чтобы оно публично его не опозорило и не осквернило тем самым святую монашескую одежду, которую он носил. Если по милосердию бога и светлейших синьоров ему будет дарована жизнь, он обещает в корне изменить ее, дабы искупить соблазн, вызванный его прошлым.