Джойс
Шрифт:
На вопрос о том, как она будет называться, Джойс уклончиво отвечал, что пробивает тоннель в горе сразу во всех направлениях и пока не знает, что найдет. Под строжайшим секретом Норе было рассказано, что взято оно из анонимной баллады о подсобнике Тиме Финнегане, сорвавшемся с лесов, отпетом и оплаканном, однако воскресшем из мертвых. Слова с нотами продавали уличные музыканты, и у Джойса был экземпляр. Небезынтересно будет привести текст, хотя ни один перевод не передаст восхитительного простодушия и буйной безграмотности этой вещи:
Жил Тим Финнеган да на Пешкин-стрит, Ирландский жельтмен нигде не смолчит, Язык имел поострее бритвы, А для прокорму подносил кирпичи. Маленько Тимоти перебирал. Так в вискаре он уж в мамке лежал, ТаскатьСтрого говоря, Тим не «мастер-строитель», специальность не такая благородная, почти масонская, как пишет Эллман: он всего-навсего подносчик кирпичей, в заплечном ящике по лесам таскает их к каменщикам. Уличная баллада о Тиме Финнегане, его смерти и чудесном воскрешении не только дала Джойсу название романа — она один из модуляторов книги. Даже как бы случайно опущенный в названии «Finnegans Wake» апостроф создает, имитируя дурную грамматику, еще один смысл — воскрешение всех Финнеганов вместо одного-единственного. Но и это еще не конец игры: он — современное воплощение великого ирландского предка, героя и мудреца Финна мак Кумала. По Ричарду Эллману, Джойс однажды сообщал другу: «Он задумывал свою книгу как сон старого Финна, лежащего при смерти на берегу Лиффи и чувствующего, что история Ирландии и мира, прошлая и будущая, плывет сквозь его сознание, как мусор по реке жизни».
Так должна была выглядеть та «история мира», о которой он неохотно поведал мисс Уивер. Комически уравнивались история и выдумка, персонажи всплывали и исчезали, как призраки вечного рода Всечеловеков, Эврименов — самого Эвримена, жены его Эвримен, детей Эврименов и следующие за ними другие пузырьки в реке времен. Двадцатый век не позволил Хамфри Чимпдену Ирвикеру воплотиться ни героем, ни мудрецом, ни даже поэтом — он трактирщик в Чейпелизоде, а с ним его жена Анна Ливия Плюрабель, его дети, близнецы Шоун и Шем, и их сестра Изабель, распадающаяся на много воплощений. Вряд ли Джойс тогда уже представлял себе так подробно даже эту схему: как всегда, существовало множество записей, клочков салфеток и папиросных коробок, которым предстояло еще стать текстом. Через семнадцать лет — вдвое дольше, чем он работал над «Улиссом». «Поминки…» займут всю последнюю треть жизни Джойса, эта книга — полускрытое содержание всей ее парижской части, она будет приводить и уводить к нему сторонников и противников, критиков и фанатиков, учеников и исследователей, а также просто друзей и врагов.
«Улисс», как известно, Книга Одного Дня Всей Жизни — жиздня, если пустить в русский язык механизм, вырабатывающий
Но это куда более глубокое сходство, пусть даже «Поминки по Финнегану», совершенно очевидно, вырастают из отброшенного плана композиции «Улисса»: утренняя песнь-антракт-ноктюрн. Тема потока, великой реки, оказалась более емкой, но и время тоже изменилось. Джойс принялся писать оборотную сторону «Улисса», Книгу Ночи — снизни, жизни во сне. «Улисс» начинается с эпизода на море, но море более устойчиво, чем река, оно живет в себе, а река омывает весь мир, и море лишь ее воплощение, ее разлив. С реки начинаются «Поминки…», ею они и кончаются. «Все вольются реки когда-нибудь в морскую гладь», — писал Суинберн, однако они все равно опять его покидают. Так же, как «Пенелопа», центром «ПФ» становится часть с женщиной-рекой, Анной Ливией Плюрабель, так же разыгрываются в подробностях краткие истории-анекдоты, многие из детства и отрочества самого Джойса. История о встрече Джона Джойса и воришки в Феникс-парке, анекдот о портном и горбатом норвежском капитане, повествование о Бакли и русском генерале, не пригодившиеся в предыдущей книге, уходят в новую, преображенные и расцвеченные. Уже в феврале 1923 года Джойс углубленно перебирает старые материалы к «Улиссу» — 12 килограммов записей.
Однако из суеверия ли, просто ли из занятости Джойс пока редко упоминает о новой вещи. В декабре 1922-го он шлет мисс Уивер рождественский подарок, факсимиле нескольких страниц «Книги Келлса», прокомментированной Эдвардом О’Салливаном. Разрисованное невероятной сложности и красоты орнаментом Евангелие IX века, попавшее после разграбления монастыря викингами в аббатство Келлс, было одним из любимых артефактов Джойса; репродукцию одной из страниц он носил в своем знаменитом бумажнике и подолгу ее рассматривал. Мастерство неведомых графиков будоражило его: он говорил: «Это самая ирландская изо всех ирландских вещей, ее инициалы иной раз целиком вмещают суть каждой главы „Улисса“. Хотел бы я, чтобы точно так же можно было взять любую страницу моей [новой] книги и так же сразу узнать, откуда она».
Ночная книга не могла быть написана языком Дня, это Джойс понимал. Но языка Ночи не существовало, его следовало изобрести. Сам Джойс не раз признавался в этом и снисходительно объяснял этим самые разные претензии к роману. В 1926 году он уже подробнее рассказывает Гарриет Уивер о намерении написать новую книгу, повествование-сновидение: «Одна из самых больших частей человеческой жизни проходит в состоянии, которое можно внятно передать, лишь используя словарь полностью расторможенного языка, грамматику потрошения, сюжет катящегося камня». Вспоминается знаменитое шекспировское «Из вещества того же…». Фрэнку Бадгену Джойс говорит, может быть, доверительнее всех: «Я должен уложить язык спать». Максу Истмену рассказывалось об отчаянной трудности этой задачи: Джойс говорит, что он как бы создает конвертор дневного языка в ночной. «Записывая ночь, я не мог, чувствовал, что не могу, пользоваться словами в их обычных связях. Использованные таким образом, они не выражали того, какова ночь всех вещей, каковы они в разных стадиях — в сознании, в полусознании, в бессознании. Я обнаружил, что это невозможно, если сочетать слова привычным образом в привычных соотношениях. Разумеется, когда приходит утро, все снова становится ясно… Я верну их (слова. — А. К.) английской речи. Я не разрушаю их навсегда».
Но и в английском, восхищавшем его, кончились нужные слова. «Я дошел до конца английского» — «Je suis au bout de l’anglais», — говорил он в интервью Августу Сатеру. Новая книга будет написана пунами. Англичане уже знали пуны, слова-перевертыши, «бумажники», блистательно сконструированные Лиром и Кэрроллом, благочестивые пуны Джона Донна, где «сан»-солнце превращалось в «Сан» — Сын и т. д. Тут нужны были пуны для всего, и даже для того, чего не было в «Улиссе». Джойс ставил себе задачу невероятной сложности — создать огромный словарь, где слова были бы «многослойны», и работать с сочетаниями этих слоев.
Он презирал Фрейда, питал холодное отвращение к Юнгу (которого считал наемником тех, ко хотел поработить его сознание), но тем не менее с юношеских лет серьезно интересовался снами и их миром. Джойс говорил о них с Бадгеном, с парижскими друзьями, читал и обсуждал многое. Работать в эстетике сна, где формы длятся и умножаются бесконечно, где вид е ния перетекают из банальности в апокалипсис, где мозг использует корни звучаний и преображает их в другие, чтобы назвать свои фантазмы, аллегории и аллюзии, — таким было его новое намерение. Всех, кого мог, Джойс расспрашивал об их снах и грезах с устрашающей дотошностью.