Джульетта без имени

Живова Татьяна

— Интересная у нее трактовка образа! — шепнула Петру Петровичу на ухо жена. — Робкая и послушная Джульетта — это что-то новое! До войны я такого ни в одной постановке не видела!

— Ну... Тем интереснее будет смотреть, — пожал плечами пограничник. — Да только ее ли роль? Справится ли?

И буквально тут же, в качестве аргумента, что девушка справится, к нему пришло недавнее воспоминание, как один из его бойцов — горячий и склонный к спонтанным поступкам Эльбрус Газиев явился с репетиции (именно он и играл Ромео) на дежурство по заставе хмурый и...

с расцарапанной чьими-то ногтями щекой.

— Любовные сцены с Крыськой репетировали... — нехотя буркнул он в ответ на посыпавшиеся расспросы и ехидные подколки товарищей.

— И что? — Филиппов одним движением бровей заставил своих погранцов приумерить зубоскальство.

— Что-что... Она же совсем не умеет целоваться!

— И ты ее, разумеется, решил этому научить, горячий аланский джигит! — полуутвердительно-полувопросительно сделал вывод Петр Петрович, сам каким-то чудом сдерживая рвущуюся с губ улыбку. Ай да девчонка! Вот тебе и тихоня!

— Ну, решил...

— А она?

— Я, что ли, знал, что она такая недотрога?!

Пограничники, не выдержав, грянули хохотом, пустив гулять по туннелю в сторону алтуфьевской баррикады гулкое эхо.

Позже выяснилось, что Джульетта залепила своему Ромео оплеуху инстинктивно, на чистом автопилоте, перепугавшись его неожиданных и чересчур уж ретивых действий. После чего перепугалась еще больше — но уже того, что невольно причинила боль партнеру по сцене. И всю оставшуюся репетицию смотрела на него виноватыми глазами и время от времени переспрашивала: «Тебе точно не больно?»

Ребята с заставы подшучивали над угодившим в «амурное приключение» Эльбрусом и все подзуживали его не останавливаться на достигнутом и продолжить «завоевание девичьего сердца» уже не на сцене, а в жизни. На что тот долго отмахивался, а потом доходчиво объяснил зубоскалам, что ему нравятся девушки тихие и ласковые, которые сидят дома и занимаются хозяйством, а не шляются сутки напролет невесть где по опасным трущобам и развалинам. И что «ну ее, эту дикую кошку, пусть своего «чистого» царапает!».

Филиппов бросил невольный взгляд на сидевшего впереди Востока. Тот, не отрывая взгляда от сцены, пристально следил за игрой подруги.

«Нет, ЭТОГО девчонка уж точно царапать не станет!» — подумал пограничник. И усмехнулся: взаимная горячая симпатия и привязанность этих двоих друг к другу были видны невооруженным глазом.

Спектакль между тем шел, как дрезина по хорошо накатанным рельсам. Время от времени наблюдая за зрителями, Петр Петрович отмечал, с каким искренним, почти детским волнением следили они за разыгрывающимся действом. Наверное, точно так же во времена Шекспира смотрели постановки театра «Глобус» не избалованные красотой и возвышенными зрелищами обитатели бедных лондонских кварталов и трущоб.

Загнанные двадцать лет назад под землю и лишенные многих привычных радостей люди двадцать первого столетия тоже не были избалованы ни тем, ни другим. Оттого-то и светились неподдельным интересом и восторгом их глаза, оттого-то и сжимались в волнении кулаки в самых напряженных местах пьесы.

Филиппов на некоторое время даже залюбовался своими одностанчанами.

Как же они все были красивы сейчас, когда проявляли свои самые светлые чувства!

Занятый этим наблюдением, пограничник едва не пропустил очень интересовавший его момент, когда робкая «мамина дочка» Джульетта впервые проявила непокорность родительской воле, отказавшись выйти за графа Париса.

Нет, девушка не стала устраивать показно драматических «сцен» и прочей, как раньше выражались, «дурной театральщины». Ее мольбы, обращенные к отцу и матери, были тихими и в некотором смысле даже сдержанными. Но в них слышалось столько неподдельного отчаяния и ужаса, что у многих присутствующих мурашки по коже бежали.

— Бедная девочка... — шепнула Филиппову жена, утирая глаза уголком платочка. — Посмотри, Петя, она ведь по-настоящему плачет!..

Зареванную, но не сломленную Джульетту уволокли и заперли в ее комнате, чтобы подумала на досуге о своем поведении. Капулетти-отец произнес свой приговор непокорной дочери и в гневе ушел готовиться к свадьбе. Крыся-Джульетта проводила его горящим полубезумным взглядом и, наконец, дала волю чувствам — разрыдалась.

Сцены шли одна за другой, клубок повествования разматывался все скорее, обстановка постепенно накалялась. Актеры играли с невероятным подъемом, заражая своими эмоциями и зрителей. Спектакль явно ожидал оглушительный успех.

Предсмертные сцены своих героев что Эльбрус, что Крыся отыграли в уже знакомой зрителям манере — без горячечной экзальтации и показного «накала бешеных страстей». Но наблюдать, как введенный в заблуждение Ромео в последний раз нежно целует любимую, а потом спокойно, не дрогнув, выпивает яд... слушать, как горестно стонет и плачет Джульетта, обнимая мертвого супруга, а потом выхватывает его кинжал и без колебаний вгоняет себе в грудь...

Наверное, в эти моменты не только Петру Петровичу хотелось, как когда-то в детстве, на представлениях в ТЮЗе или кукольном театре, закричать, предупредить персонажей, попытаться предотвратить несправедливое или непоправимое... В детстве это, правда, ни разу не срабатывало — куклы и актеры стоически не реагировали на отчаянные детские выкрики из зала. Но... вдруг? Вдруг?..

В зале сидели люди взрослые и уже давно не верящие ни в какие чудеса. Поэтому никто не крикнул, не предупредил. Да и, по совести сказать, что толку было бы в этих предупреждениях — хоть и искренних, но в данный момент неуместных?..

И вот наступил финал. Окруженный безутешными родичами погибших, ссутулившийся и словно придавленный непомерной тяжестью случившегося, герцог Эскал негромко и как-то глухо, с неприкрытой душевной болью, начал свой знаменитый монолог:

— Угрюмый мир несет безрадостное утро. За облачной вуалью солнце прячет Свой скорбный лик... Уйдем скорей отсюда И горестную долю их оплачем...

На сцене леди Монтекки, всхлипнув, внезапно обняла леди Капулетти, и та — строгая и чопорная даже в своем горе, вдруг беззащитным ребенком прижалась к ней и спрятала лицо на плече бывшей врагини. Отцы семейств, не сговариваясь, единым движением положили друг другу на плечи руки.