Джума
Шрифт:
– И что с котом делать, ума не приложу, - растерянно развел руками Артемьев.
– Он с ним ни за что не хочет расставаться, - пояснил Гурьянов.
– Это бывает, - закивал головой Георгий Степанович.
– Ладно, что-нибудь придумаем.
– Он на мгновение задумался и осторожно спросил: Ерофей, а, может, его... ко мне домой?
– Исключено, - сразу воспротивился Гурьянов.
– Кто там за им присмотрит? И еще... Егор... ты не мог бы к ему кого потолковей приставить? Чтоб последили маленько?
Артемьев задумался, рассуждая вслух вполголоса:
– Последить-то, конечно, можно. Хотя людей, честно говоря,
– Он обнадеживающе взглянул на Гурьянова: - Есть у меня одна сестричка, попрошу ее.
Ерофей Данилович облегченно вздохнул, будто донес, наконец, до места назначения тяжеленную ношу.
– Егор, - проговорил с чувством, - не знаю, как тебя...
И вдруг Артемьев, впервые за сколько лет, увидел в глазах Ерофея слезы. Последний раз это случилось на похоронах его первой жены.
– Да что,ты, Ерофей...
– потрясенно проговорил он.
– Что ты...
Тот, не отвечая, порывисто поднялся и крепко сжал Артемьева в своих медвежьих объятьях, обронив напоследок загадочную фразу:
– А вот энтот вексель шиш я им оплачу!
– И стремительно вышел из кабинета.
Ничего не понимающий Георгий Степанович, по-детски, недоуменно хлопая глазами, долго не мог прийти в себя и стоял истуканом посередине кабинета, пока его блуждающий, ошеломленный взгляд не встретился с другим.
На него в упор смотрели раскосые, медово-желтые глаза котенка. Он чуть прикрывал их, жмурясь и довольно урча, когда рука молодого человека нежно и осторожно проводила по густой шерсти на его спине. В этот момент Георгию Степановичу показалось, что в глазах животного на миг приоткрылась некая потайная дверь, за которой его ослепил сияющий, блистательный мир Вселенной, неведомый людям и еще ими непознанный. Мир, к которому они рано или поздно, но придут. Просто не могут не прийти, потому что являются его частью. И пусть сегодня они забыли об этом. Но когда-нибудь непременно вспомнят. Вспомнят и вернутся к своей колыбели, чтобы вот также ощутить на себе чье-то могущественное, но осторожно нежное прикосновение неизбывной любви и добра...
Глава семнадцатая
Третьего апреля Белоярск должен был прощаться с жертвами, погибшими в результате уличных беспорядков. Гражданская панихида и траурный митинг были намечены на одиннадцать часов утра.
Накануне вечером Иволгин еще находился в Управлении, присутствуя на совещании у Завьялова, где согласовывались действия всех подразделений Управления внутренних дел Белоярска по обеспечению порядка в ходе митинга и панихиды. Многие склонны были утверждать, что третьего числа обязательно последует повторение предыдущих событий. Высказывались опасения, что столкновения будут носить еще более грубый, резкий и широкий характер. Совещание проходило в атмосфере всеобщей нервозности и затаенного, подспудного страха. В самый его разгар на столе Завьялова зазвонил телефон. Из-за накала различных мнений, высказываемых в полный голос и довольно импульсивно, поначалу звонка никто не расслышал. Затем Завьялов, поморщившись, покосился недовольно на телефон и после некоторого замешательства поднял и вновь опустил трубку на рычаг, хмуро пробормотав:
– Наверное, опять "отцы города".
– И совсем тихо добавил: Перебьются, туды-т твою растуды-т... Задергали!
Однако, телефон продолжал настойчиво звонить. Начальник Управления поднял трубку и, не скрывая раздражения,
– Горотдел, Завьялов. Слушаю!
Выяснилось, что из "Централа" срочно разыскивают майора Иволгина. Он нашел его взглядом и кивком пригласил:
– Петр Андреевич, подойдите. Вас доктор Артемьев просит...
В кабинете внезапно наступила тишина. Все разом притихли. Иволгину, сидящему, как всегда, с самого края совещательного стола, пришлось идти через весь кабинет, чтобы оказаться рядом с телефоном. Он шел, провожаемый настроженными взглядами коллег и почти физически ощущуал под ногами эту пружинящую, плотную и одновременно коварную, как трясина, тишину. На душе стало неуютно и муторно. Хотя, казалось, куда уж более после всего, что произошло в городе за истекшие сутки-двое.
Он поднес к уху трубку и после того, как представился и поздоровался, услышал взволнованный, на грани истерики, голос Георгия Степановича. То, что он сообщал, заикаясь и скороговоркой, не укладывалось в голове. Этому невозможно и нельзя было поверить. Иволгин перехватил трубку другой рукой, ибо прежняя была сплошь мокрой от пота, трубка скользила и просто вываливалась из нее.
– Хорошо, Георгий Степанович, - видимо уже заканчивая разговор, хрипло произнес майор.
– Спасибо, что позвонили. Мы незамедлительно примем меры. Хорошо, хорошо... Не волнуйтесь. Ах, да, простите, конечно, я что-то не то говорю... Да-да, обязательно, обещаю.
Петр Андреевич все никак не мог пристроить трубку на рычаг телефона. Наконец, он со злостью шваркнул ее на стол, не заботясь, как собственно она ляжет. А затем он сделал то, отчего на лицах присутствующих, включая и Завьялова, в полном смысле чуть не вылезли на лоб глаза и не поотваливались челюсти. Начальник уголовного розыска областного центра Забайкалья города Белоярска, офицер милиции майор Петр Андреевич Иволгин разразился на весь кабинет отборным, трехэтажным матом. Закончив, он более спокойным голосом и в гробовой тишине пояснил:
– Прошу прощения, товарищи офицеры. Но в Белоярске началась эпидемия чумы. И это еще не все...
– Он так сжал челюсти, что отчетливо послышался яростный зубовный скрежет. Не давая опомниться, Иволгин продолжал: Городские власти категорически запретили врачам разглашать факт заболевания, чтобы завтра "достойно проводить в последний путь дорогих сограждан". Они намерены устроить "День всеобщего примирения и согласия".
Несколько минут в кабинете стояла звенящая тишина, которую первым нарушил один из заместителей Завьялова.
– Актуальнее некуда!
– проговорил он с непередаваемым сарказмом в голосе.
– После этого митинга мы действительно будем уже со всем согласные и смирные... как и положено трупам.
Головы всех присутствующих, как по команде, повернулись в сторону Завьялова. Он почувствовал себя, словно раздетым догола и лихорадочно подыскивал слова, приличествующие моменту, но, как это часто случается, слов не было. Именно в этот момент он прекрасно понял состояние Иволгина. Для того, чтобы полно и доходчиво охарактеризовать весь этот бардак, печатных и литературных слов в русском языке не было. На подобные события он просто не был расчитан. Но вполне подходила народная лексика, ибо только сам народ и способен метко и красноречиво выразить свое отношение к тому, причиной чего, собственно, и является. А потому Сергей Васильевич, разведя руками, с чувством произнес: